Скажи «Goodbye»

— Мура, ну что ты такое говоришь! — возмущенно восклицала Александра. — Что ты из-за всего казнишься? Ты что, разорила Сергея?

— Да не разорила я его! Это вообще не вопрос денег! Это вопрос самоуважения.

— Самоуважение требует готовности тратить на себя деньги. На тот свет все равно ничего с собой не возьмешь! Я еще понимаю, когда женщины угрызаются, что живут не по средствам.

— Меня совесть мучает, что я ничем не заслужила своих средств.

— Ну ты даешь! Ты же замечательная жена, хозяйственная. У мужа денег куры не клюют. Нам бы ваши проблемы, господин учитель! — распекала ее Саша. — Вот учись у меня, я не только живу совершенно несообразно своим средствам, но даже перестала угрызаться по этому поводу.

Эта беспечность подружки сильно беспокоила Муру. Если не случалось рядом щедрых кавалеров, которым Сашка не позволяла во время совместных вояжей прошмыгнуть мимо дьюти-фри, если не перепадали вещички от рекламируемых фирм, то Александра очертя голову залезала в долги. Мурка скорее перестала бы есть и пить, чем задолжала кредитным ростовщикам, и потому не переставала ужасаться Сашкиному размаху, опасаясь, что в конце концов он приведет подругу в долговую яму.

В ответ на Мурины предостережения мотовка только отмахивалась:

— Я уверена, что в самый последний момент меня всегда кто-нибудь выручит!

— Этот кто-нибудь — это Максим?

— Ой, нет. Кишка у него тонка ради меня умыкнуть кассу посольства. — Максим уже некоторое время назад занял пост пресс-атташе посольства и уехал в Москву, куда за ним вскорости собиралась последовать и Александра. — Такие отчаянные чиновники с прошлого века перевелись. Но я твердо верю в свою судьбу. Мне Оделия предсказала, что мне на моем жизненном пути скоро встретится человек, готовый ради меня на все! — рассмеялась Александра.

Мура не могла не заметить, как переменились теперь их роли: раньше Мура строго одергивала Александру, валявшуюся на диванчике в покаянных муках по поводу своего сладкого ничегонеделания, а теперь занятая Сашка была единственной, кто оправдывал ее.

Анна, как всегда, выступала в роли строгого «альтер эго»:

— Что, мучаешься невыносимой легкостью бытия? Правильно, человек не должен жить совершенно бесполезно и бесцельно! Надо делать что-то важное для себя и для окружающих.

— Ну что же я поделаю? Встану за кассу, что ли? Я здесь ничего не умею, и к тому же мой труд здесь никому не нужен.

— Боже мой, да полным полно всякого, что можно делать, было бы желание! Почему бы тебе не заняться устройством выставок израильских художников в кампусах американских университетов? Когда я в прошлом году посещала калифорнийский университет, меня неприятно поразило, что они совершенно ничего о нас не знают! Давно пора тебе заняться добровольческой деятельностью!

Добровольческой деятельностью Мура решительно собиралась заняться. Только во благовремении, поскольку совершенно не было свободной минуты. Так что предположительное начало этой деятельности все время отодвигалось. К тому же у будущей активистки как-то опустились руки после того, как Михаил Александрович, с которым она обсуждала этот совет, помолчал немного, взвешивая эту идею, а потом, с явно хорошими побуждениями, но очень неубедительно сказал:

— Ну что ж, может в этом тоже что-то есть.

И сразу Мурке показалось, что ничего в этом нет. Что час в неделю преподавания иврита детям в еврейской общине, или собирание средств с соседей в пользу Американского Общества борьбы с раком не являются полной индульгенцией, после которой можно все оставшееся время шнырять по распродажам или смотреть серии на канале «НВО». Тем паче, что прижимистые соседи, с Мурой мало знакомые, через нее жертвовать ни в какую не хотели, а благополучные еврейские дети в благотворительности нуждались не так уж отчаянно. К тому же Мура вообще не спешила вступить в контакт с местной еврейской общиной. Было непривычно спокойно жить нетревожимым обывателем без вечных разговоров о еврейской судьбе, о нарастающем мировом антисемитизме, о моральном долге еврейского народа и о вине всех прочих перед ним, и без шутливо-потакающих порицаний самих себя за свои национальные, но все же родные и любимые недостатки. Оказалось, бывшая корреспондентка, несколько лет трудолюбиво пахавшая плодородную ниву еврейской темы, вполне способна существовать без метафизического разглядывания национального пупка. Так что при мысли о вливании в высоко сознательную местную общину, с непременным присутствием на всех еврейских праздниках, со сдачей будущих потомков в еврейскую сеть воспитания и с обязательными пожертвованиями на нужды всего еврейского народа почему-то хотелось подождать. Идея пропаганды израильского искусства тоже засохла на корню после того, как Рина Вольман стала толковать о необходимости страховки, освобождения от платы за выставочные залы и взятия на себя обязательств по реализации определенного процента картин.

— Что ты мучаешься? — отмахивалась Жанна от Муриных поисков себя. — Все равно, главная человеческая проблема неразрешима: рано или поздно все умрем, и все неминуемо двигается к тому. В жизни смысла нету.

— Сереж, в чем смысл жизни? — спросила Мурка этим вечером, валяясь на кровати, жуя яблоко и мешая мужу разгадывать кроссворд.

— Ну меня ты не спрашивай, я простой человек, для меня все давно решено в духе гуманизма: смысл моей жизни придают мне моя семья, мои друзья и моя работа, которая позволяет облегчать людские страдания.

— Н-да-а, — грустно вздохнула Мура, дожевывая огрызок, — тебе повезло, ты врач! — Она вспомнила, как Анна уважительно говорила, что врач — всегда врач, даже в лагере, — и растроганно обняла мужа. Кроссворд полетел на пол.

Осталась последняя надежда, что тяжесть невостребованности поймет хотя бы родной брат, сам (до недавней успешной фотовыставки в тель-авивском музее, которая создала ему профессиональную известность), гордо пребывавший социальным изгоем и нонконформистом. Но когда в разговоре с ним Мура завела любимую песню о том, как ее мучает отсутствие самореализации и незаслуженно хорошего житья в годину суровых испытаний родины, Данька наотрез отказался утешать ее.

— Мурка, ты как крестившийся еврей на нудистском пляже. Так что, — Рюрик Соломонович, или наденьте трусы, или снимите крестик! Или благоденствуй себе в капиталистическом раю, или бросай все и живи по совести! Что ты, ожидаешь, чтобы мы все здесь проявили симпатию к твоим внутренним самокопаниям?

Пришлось утешаться сознанием той пользы, которую преданная жена приносит Сергею, полностью избавляя нужного человечеству врача от всех бытовых проблем и хлопот, не упоминая и того немаловажного факта, что попутно она еще и делает его счастливым. И сама умудряется быть счастливой.

Чем лучше Мура узнавала Сергея, тем больше восхищения он у нее вызывал. Если бы ей надо было определить его одним единственным качеством, она выбрала бы «благородство». Мура ценила своего спутника жизни все больше и больше, и любила его все сильнее и преданней.

Разве это так уж мало в этой сумасшедшей жизни? Любая на ее месте была бы полностью удовлетворена своей судьбой. Ну, кроме Анны. И Михаила Александровича. И Рины. И, может быть, Сашка тоже бы так тихо долго не усидела, но это потому, что она амбициозная и тщеславная. А Мура — тихая и домашняя.

Но как бы Мура не совестилась, жизнь продолжала настойчиво ее баловать. Первые годы они с Сергеем запоем путешествовали по Америке. Она присоединялась к нему во все поездки на конференции, и оба использовали любую возможность длинных уикендов, чтобы летать куда в голову взбредет. На полетах Мурку удивляла беспечность американцев — багаж никто не проверяет, дверь в рубку пилотов на протяжении всего полета остается распахнутой настежь… Поначалу Муру, привыкшую к израильской манере не упускать шанс дать окружающим полезный совет, (по словам Михаила Александровича именно Израиль являлся истинной «Страной Советов»,) подмывало поставить эти упущения на вид экипажу, она даже раздумывала, не написать ли куда-нибудь о недопустимости такого легкомыслия, но посовестилась «лезть со своим уставом в чужой монастырь», не догадываясь, что тем самым безвозвратно упустила шанс спасти три тысячи ни в чем не повинных людей и изменить курс мировой истории.