Страница 3 из 13
— О, скромница! О, хитрюга упрямая! И ни слова, ни полслова не сказала позавчера… Я же говорила, что у тебя типичный московский характер.
— Если бы я даже и хотела что-нибудь тебе рассказать, то всё равно не могла: ты же любишь говорить сама и только о себе…
Софья Николаевна с откровенной завистью рассматривала значок, трогала его.
— Но почему же, почему ты не носишь каждый день эту прелесть? Ах, как бы он ко мне пошёл! У меня есть сиреневое платье из панбархата. Представляешь, как бы красиво выглядело!..
— Ну, пора, пойдём.
По дороге на избирательный участок Софья Николаевна говорила уже о себе меньше, чем при первой встрече. Она шла и о чём-то думала, мечтательно вскидывала тщательно подвыщипанные бровки. Возможно, она представляла себя в сиреневом платье из панбархата с лауреатским значком на груди.
Когда они подходили к подъезду избирательного участка, Софья Николаевна вдруг остановилась и почти до боли сжала руку Волошиной:
— Машенька, что такое?
— В чём дело, Соня?
— Портрет, видишь?
— Да. А что?
— Но ведь она… она совсем, совсем на тебя похожа!
— А почему же я не должна походить сама на себя?
— С ума сойти! Так, значит…
— Значит, если хочешь, будешь голосовать за меня. Сама напросилась.
— Но ведь тут написано «Волошина», а ты Селезнёва?
— Я же говорила, что у меня есть муж, а его фамилия — Волошин.
— И ты мне ни слова? Ни полслова? С ума сойти! Ну я же говорила: типичный московский характер!
Пока Софья Николаевна у стола избирательной комиссии оформляла документы, к Волошиной один за другим подходили люди. Подходили знакомые и незнакомые, крепко пожимали руки, о чём-то спрашивали, весело улыбались. Софья Николаевна до боли закусила губу: ей было очень обидно, что на неё никто, абсолютно никто не обращает внимания, в то время как круг людей около Волошиной всё увеличивался и увеличивался. Когда Софья Николаевна получила бюллетень, к ней подошёл член избирательной комиссии и хотел проводить в кабину для голосования. Софья Николаевна вскинула брови, обаятельно улыбнулась и громко, чтобы все слышали, сказала:
— Зачем мне кабина? Маша Волошина — моя очень-очень близкая подруга, и я, конечно, проголосую за неё без всякой тайны.
Тогда близстоящие обратили на неё внимание, а член избирательной комиссии с чувством пожал руку:
— Поздравляю, от души вас поздравляю!
Софья Николаевна приняла это поздравление с таким видом, как будто это она была кандидатом в депутаты Верховного Совета. Гордо кивнув головой, громко ответила:
— Благодарю вас, спасибо! Избиратели не ошибутся, избрав мою подругу Машеньку. У неё же настоящий московский характер!
Кто-то мягко возразил:
— А при чём тут московский, рязанский или курский характер? У настоящего советского человека, каким является Мария Фёдоровка, настоящий советский характер.
Софья Николаевна не стала спорить. Она уже была довольна тем, что наконец привлекла к себе некоторое внимание. Правда, на её самодовольное лицо легла еле заметная тень грусти. Видимо, она вспомнила и только сейчас поняла слова Волошиной об отражённом свете.
ДВЕ МАМЫ
Эту историю рассказала мне воспитательница детского сада Мария Сергеевна Смирнова.
* * *
— Галю к нам в сад привела женщина с очень молодым лицом, но совершенно седая. В тот день я узнала о галиной маме лишь по ответам на обязательные вопросы, которые ей задавали, как и всякой другой матери, при записи ребёнка в детский сад.
— Ваша фамилия?
— Сорокина.
— Имя, отчество?
— Анна Фёдоровна.
— Где работаете?
— На ткацкой фабрике.
— Домашний адрес?
— Улица Ленина, дом 18, квартира 40.
— Сколько лет девочке?
— Три года.
— Отец?..
— Погиб на фронте.
— Ещё дети есть?
— Была… девочка… Светлана. Убита во время налёта фашистской авиации…
При этих словах она крепко прижала к себе Галю, а Галя, курносая девочка с круглыми кукольными глазками на круглом веснушчатом лице, со смешными крючковатыми косичками, тоже прижалась к ней и, взяв в свои ручонки седую голову мамы, стала ей шептать что-то на ухо.
Анна Фёдоровна улыбнулась и погладила Галю по голове:
— Можно, Галочка, конечно, можно, если тётя…
— Меня зовут Мария Сергеевна.
— …если тётя Маруся разрешит. Она спрашивает, могут ли принять в детский сад её куклу,
Я посадила девочку к себе на колени.
— Конечно, можно и твою куклу записать к нам в детский сад. Она ведь твоя дочка? Да?
— Да.
— А как её зовут?
— Соня. А… когда она не слушается, я ее в угол ставлю.
— Ты её любишь?
— Да. А когда она суп не ест, тогда не люблю… А колясочку для Сони тоже можно сюда приносить?
— Конечно.
— А сониного мишку тоже можно?
— И мишку можно.
— А… а если я буду жить у вас, кто тапкины мамки будет искать?
— Что?
— Ой! Я совсем не так сказала! Мне надо было говорить мамкины тапки, а я говорю тапкины мамки…
Галочка смутилась, покраснела, скатилась с моих колен и, подбежав к матери, уткнулась лицом к ней в колени.
Анна Фёдоровна рассмеялась:
— Эх, ты, маленькая мама, сразу тёте Марусе все наши семейные тайны открыла! Знаете, когда я прихожу с работы, она ищет мои тапки, которые сама же нарочно и прячет…
Прошла зима. На лето, как всегда, наш детский сад выехал на дачу. Галочка пробыла на даче до июля, а потом её мама увезла в деревню, к бабушке.
Пришла она к нам, когда детский сад был уже в городе. На этот раз её привела женщина, которую я никогда не видела. Точнее, не женщина привела Галю, а Галя за руку втащила женщину.
— Здравствуйте, тётя Маруся!.. Тётя Маруся, а это моя мама! Тётя Маруся, у меня теперь две мамы — мама Аня и мама Клава. Это моя мама Клава. А мама Аня вам привет велела передать, она сегодня ушла на собрание. Мама Аня велела вам сказать, что она завтра сама придёт передавать вам привет. И вот ещё вам цветы. Это мы сейчас с мамой Клавой купили,
Женщина стояла и улыбалась.
Зная, что Галочка — большая фантазёрка и выдумщица, я в тон её лепету спросила:
— Галочка, а где же ты нашла себе вторую маму?
— Это, тетя Маруся, не вторая мама, а первая мама, потому что сначала меня родила мама Клава, а уже потом родила мама Аня. И не я нашла маму Клаву, а мама Клава нашла меня. Вот!
— Ну ладно, Галочка, довольно тебе загадки загадывать тёте Марусе, иди к девочкам.
— Хорошо, мамочка. Передай привет маме Ане и крепкокрепко её поцелуй.
Галочка поцеловала женщину и убежала…
Две мамы! Это не было шуткой и фантазией Галочки…
* * *
Через несколько дней после того, как Анна Фёдоровна вернулась с Галочкой из деревни и когда они сидели в своей городской квартире и пили чай, в дверь кто-то постучал. Стук был робкий, нерешительный, и Анне Фёдоровне показалось, что это стучат в соседнюю квартиру. Но когда стук повторился, Анна Фёдоровна вышла в прихожую и открыла дверь.
Вошла женщина. И так же нерешительно и робко, как и стучалась, она спросила:
— Простите, здесь живёт Анна Федоровна Сорокина?
— Да. Это я. Проходите, пожалуйста.
— Спасибо. Я… видите ли… Может быть, я ещё ошибаюсь… Но… скажите: у вас есть девочка… Галя?
— Да, это моя дочка. Наверное, успела уже подраться на дворе с кем-нибудь?
— Нет, Анна Фёдоровна… Я должна вам сказать… Поймите… Эх, да что уж тут, всё равно! Дело в том, дорогая Анна Фёдоровна, что Галя — моя дочь. Я из Киева…
По лицу Анны Фёдоровны разлилась матовая бледность. Она стояла молча, широко открытыми глазами смотрела на женщину и была похожа в это время на мраморное изваяние.
Из комнаты выбежала Галя.
— Мамочка, чай совсем, совсем остыл.
Женщина, увидев девочку, взметнула было к ней руки, но смущённо их опустила и только еле слышно прошептала: