Страница 3 из 16
Мудро.
* * *
На рассвете поезд приходит в пограничную Ленкорань. Город спит еще, бормоча приоткрытым во сне ртом базара. Там уже людно, и шум реализации выливается за ворота. Серым, сырым и теплым рассветом, когда госторговля заперта еще на замки, когда милиционеры храпят так, будто и на ночь не выпускают свистков изо рта, пульс базара бьется вовсю. Здесь размещается у ворот аксакал, продающий сигареты «ВТ» по семь гривен за пачку. (Гос-цена—40 копеек, но вот поди найди в магазине — аксакал скупил все!) Здесь в ворота, не таясь, проходят мужчины с камышовыми мешками — зимбилями, и если даже человек донельзя наивный заглянет в тяжелый зимбиль, то уж сразу смекнет, что от Ленкорани до заповедника километров так сорок, не больше. Потому что с заповедных эталонов живой природы еще капает кровь.
В краю приевшихся баранов птица расходится быстро. Стало быть, к тому часу, когда отличники милиции, почистив асидолом пряжки и пуговицы, выходят работать, из форточек в улицы уже тянет легкоусвояемым консоме из утки. И рынок торгует уже сплошь легальным товаром, разве что инициативный аксакал корпит до сих пор, продает сигареты, драпируя поверх бородой.
Мимо ракушечных дюн, покрытых дикобразником, мимо рыбацких колхозов, спрятанных в вечной зелени сосен, олеандров и лавров, дорога лежит в заповедник.
— Директора нету, — сказал в заповеднике начальник охраны Симон Гигашвили. — В командировке директор, я буду показывать.
И пока начальник охраны ходил за машиной, мы осмотрели музей заповедника. И товарищи! В научном музее крупнейшего заповедника (сколько гордых абзацев мы читали о том, что нигде в мире этого нет, а только у нас заповедники возведены в ранг научных учреждений) стояли порушенные скелетики нескольких птиц, лежал печальный каспийский тюлень, траченный мышами, да висела над дверью плешивая, жалкая морда подсвинка.
— Нету токсидермиста, — сказал научный сотрудник Вольфсон. — Специалист по чучелам к нам не едет: нету условий.
— А кинофотоматериал?
Кинофото нам дали. Показали несколько снимков заката в заповеднике. Такого заката, что нигде не увидишь. А затем пояснили, что этим материал и исчерпан. Личный аппарат Вольфсона сломался, а казенного нет. На балансе, правда, числится какая-то техника, но уже в том состоянии, когда можно дарить школе, подшефным.
— Теперь посмотрим научку, — сказал В, Вольфсон. — Только электричества йох; пока светло, надо спешить.
За стеной была и научка. Там стояло на шкафу встревоженное чучело совки — хорошо от мышей, — был диван с капканным ржавым нутром и окопная печка.
На этом осмотр оборвался. Больше смотреть было нечего, ну, разве лишь гнездо деревенской ласточки, свитое над разбитым окном в коридоре, на давно пережженных электрических пробках.
Потом мы уселись в «Волгу», и шофер повел ее к морю сквозь камыши.
— Ты извини, Искендер, — говорил Гигашвили шоферу. — Если бы кто из Баку… А то из Москвы!
Товарищ наборщик! Пожалуйста, наберите курсивом: ГЛАВНЫЙ ЗИМОВАЛЬНЫЙ ЗАПОВЕДНИК СОВЕТСКОГО СОЮЗА НЕ ИМЕЛ, НЕ ИМЕЕТ И НЕИЗВЕСТНО КОГДА БУДЕТ ИМЕТЬ АВТОМОБИЛЬ «ГАЗ-69». Хотя, по совести, нужны были б три.
Скажут: зато грузовиков в заповеднике два! Действительно, два. И при таком обилии не кажется трагическим даже то, что грузовики давно стоят без бензина.
Спасает заповедник только Искендер. Искендер, шофер рыбхоза, бессребреник. Он не допустит, чтобы друг его Гигашвили унижался перед шоферами на большаке: эй, йолдаш, ну, подвези! Нет, Искендер не допустит. Он кончает работу в рыбхозе, заливает личный бензин в личную «Волгу» и возит, способствует.
В этот вечер, когда над субтропиками разразилась метель, мы пробились сквозь сугробы к усадьбе рыбхоза (почему рыбхоз внутри заповедника?) и посетили нутриевый комбинат (почему живодерня комбината внутри заповедника?). Затемно привел Искендер обледеневшую «Волгу» обратно. Снег хлестал в окна дома, и всю ночь над нами ворочался полный чердак скворцов, спасавшихся там от метели и стужи. Мы сидели перед холодной печкой с единственным «гостевым» ведром угля, потому что топлива в заповеднике тоже нет, вровень с бензином. Симон Гигашвили стоя, с рукой в потолок, цитировал «Закон о заповедниках СССР»:
— «Территория навечно изымается из хозяйственного пользования». — И показывал вдруг за окно — Слушайте, слушайте! Слышите? Бьют дуплетами! Там, в камышах, сидят сорок вольнонаемных Центросоюза, все на лодках с моторами. Их направляет туда комбинат— ловить нутрий на шкурки, и против комбината нет никакого закона. «Навечно изымается» — где же оно?
Потом, после полуночи, к нам завернул на огонь дядя Шурка, сторож усадьбы, скинул в углу оружие, что висело у него через шею, как варежки, — половинки кирпича, связанные веревкой.
— Лебеди кличут в небе, — сказал дядя Шурка. — Пугнул кто-то с лимана. Снег, шарют бандиты. Того и гляди… За мою голову они много дают.
— Сиди, — Сказал начальник охраны. — Бензина нет, воровать у нас нечего. Сиди, грейся.
— А все ж… — сказал дядя Шурка и кирпичи опять повесил на шею. Он прочистил розовый, детский, забитый снегом свисток и канул в метели.
— Что же ему не дадите ружье? Старик, да с таким оружием!..
— А ружье против нас поворачивается, — сказал Симон Гигашвили. — Нам охоту отбили стрелять.
* * *
Два дня над субтропиками кружила метель, потом солнце прососалось сквозь тучи. Зеленый, будто взлетел из горохового супа, загремел вдоль границы большой вертолет пограничников.
— Катер готов, — сказал начальник охраны. — В море пойдете вы катером?
Позвольте о катере. Тип судна — кулаз. По аналогии сразу вам вспомнятся «МАЗ», «КРАЗ», «ЯАЗ» и «БЕЛАЗ» — супергиганты.
Так вот. Кулаз — далеко не «БЕЛАЗ». Кулаз — это овечья поилка, на которую поставлен двигатель «ЗИД». Мощность — 4,5 лошадиных силы. Грохот слышен за два километра. Скорость при штиле на море — десять километров в час. Скорость во время морского волнения не установлена: тонет. На этом судне Сейфулла Алекперов стережет морские границы заповедника. Иногда за неделю удается объехать.
Хлюпая по зыби, откачивая банками воду, мы выбираемся в море, и вдалеке, оповещенный грохотом нашего «ЗИДа», изящно проносится браконьер на дюралевой лодке. Отворачивая лицо, браконьер кажет нам кукиш, пахнущий деликатесным кутумом, и уходит, прыгая по волнам с гребня на гребень. Он недосягаем. У него мотор «Вихрь» — двадцать лошадиных сил. Лодка его легка, а номер лодки он обозначил быстросмываемым коровьим пометом.
(Их было тринадцать, этих новейших моторов «Вихрь».
— Продайте их нам! — просил заповедник. — Иначе они попадут к браконьерам. Заповеднику это смерть!
— Деньги на бочку! — сказал райпотребсоюз. — На бочку — и моторы у вас.
— А перечислением можно?
— Йох, даем за наличные.
Сунулись в банк. В наличных банк отказал. И все «Вихри» за наличный расчет ушли к браконьерам.)
Опустим картину заповедника с моря. Подойти близко к птицам мы все равно не сумели: слишком грохочет «ЗИД».
Опишем картину другую: мы встретили в море, под берегом, более сотни колхозных баркасов, шаланд и буксиров. Сознаемся, более ста — это было нетипичным явлением. Вообще их бывает всегда за четыреста, а в 1963 году — даже столько, что все лебеди и фламинго, вытесненные лодками с большого залива, погибли.
Что делали эти баркасы? Официально, планово, в самых что ни на есть заповедных, запретных водах они ставили сотни километров сетей. (В штормы птицы гибнут тут стаями.) Ставили сети и ловили рыбу уже не три месяца в году, по старинке, а девять месяцев, с февраля по ноябрь, волокушным способом, сдирая со дна, уничтожая ракушечный птичий корм.
И как вам будет угодно. Почтите за вольность осмысления, но у рыбаков, как у прочих береговых людей из четырех прилежащих районов, вокруг левого глаза было больше морщин, чем вокруг правого. От частых прицеливаний. Из ружья.