Хочу все знать!

Лошадь высунула голову из ногинской двери, словно прислушиваясь к разговору.

— Цып-цып-цып, — с притворной нежностью позвал ее Бордюров.

Лошадь откликнулась на зов Бордюрова и направилась в его комнату. Бордюров схватил ее за хвост и потянул назад.

— Тпру, тпру| —закричал он.

Это не помогло. Лошадь прошла в глубь комнаты и остановилась у раскладушки, на которой спал Ленька, племянник Бордюрова. Она осторожно лизнула его в щеку. Ленька открыл глаза и при виде лошади ничуть не удивился.

— Цыпочка, не мешай мне спать, — сказал он и потрепал ее гриву.

— Вы знакомы? — выйдя из оцепенения, спросил Бордюров.

— Конечно, — сказал Ленька. — Цыпочка из конноспортивной школы. Я занимаюсь там верховой ездой.

— Злоупотребление служебным транспортом, — констатировала домашняя хозяйка Мила.

— Не злоупотребление, — возразил Ленька. — Мы с Цыпочкой задержались на прогулке. Вернулись, а на конюшне замок. Жалко было оставлять ее одну на улице.

— Если уж ты приводишь домой лошадь, — вскипел издерганный ночным происшествием Негин, — изволь не ставить ее у чужого счетчика!

— Хорошо, — сквозь сон пробормотал Ленька. — В следующий раз учту.

ФРАГМЕНТЫ ЖИЗНИ

Застревать в лифте мне и раньше приходилось. Но до сих пор это случалось в старом доме, где шахта лифта огорожена решеткой. Коротать время в таком лифте — одно удовольствие. Застрянешь, бывало, а через решетку тебе кланяются соседи, спускающиеся по лестнице. Получается что-то вроде парада соседей, который ты, по стечению обстоятельств, принимаешь.

Теперь я живу в новой двенадцатиэтажной башне. И уже на пятый день проживания отбыл первое заключение в темной кабине лифта. Сначала я подавал признаки жизни, нажимал на кнопки, взывал к подъездной общественности с помощью выкриков: «Человек в лифте! На помощь!» Но старался я напрасно. Двери шахты были наглухо заделаны неизвестным мне облицовочным материалом, и мои панические выкрики остались без ответа.

Прислонился я к стенке, пригорюнился. Попал, думаю, из белого дня в мрак, в ночь. Даже руки своей невозможно разглядеть. Не говоря уже о стрелках на часах. На стрелки в этой темнотище и намека нету. А главное, скука жуткая. Поскольку некуда приложить силы, нечем разнообразить свое пребывание. И сходить некуда. Можно, конечно, подремать. Но не стоя же. Говорят, только лошади спят стоя. Наверное, правда. Во всяком случае, мне еще не попадалось на глаза изображение лошади, спящей на спине. Да и неудобно ей на спине лежать: куда она в таком случае ноги денет? Не сложит же их на животе? Пожалуй, мне здесь тоже во всю длину не улечься. Ну и лифты стали выпускать — не приляжешь толком.

А чем все-таки заняться? А то и свихнуться недолго. Стал я от нечего делать вспоминать кое-какие фрагменты своей жизни. Жену Дусю вспомнил. Повезло мне с женой. Не сказать, чтоб красавица, но в общем и целом все на месте. И грибки умеет солить и пирожки с капустой печь. А как радуется моему возвращению со службы! Шляпу снимает, тапочки под кроватью ищет… И ласковые слова пои этом высказывает. А я не всегда приветлив с ней: вчера ее кочерыжкой назвал. Подлец я! Чувствую, от стыда щеки так и горят. Как только выберусь отсюда, думаю, сразу изменю свое отношение к Дусе. Куплю ей модную «водолазку» и любимые пирожные. Детишкам — конфеты.

Да, детишки-ребятишки… Давно я им ничего не покупал. Себе так в каждую получку «белую головку» покупаю. А им — фигу. Один раз только двести граммов мятных карамелек принес. И все. Редкий подлец! Даже противно с собой в одном лифте находиться. Вышел бы, если можно. Как только меня земля носит! Что подумает моя мама?

Да, мама. Родила она меня, сопливца, холила, пестовала. Одним словом — вырастила. А чем я отблагодарил мать за услуги? Ничем. И адрес-то ее не помню — так давно не писал. Бедная моя, покинутая старушка, жива ли ты? Ах, подлец! Дать бы мне по шее за такие дела! Прямо от стыда некуда деваться. Из глаз капает что-то. Хорошо еще — темно здесь.

Но тут в лифте загорелся свет. Во мне тоже что-то зажглось, заполыхало. Пораженный, стоял я в лифте, в этом маленьком клочке мирового пространства, огороженном неизвестным мне облицовочным материалом. И, почувствовав в себе просветление, готовность к подвигу, немедленно нажал кнопку первого этажа. Я вышел из лифта и, не медля ни секунды, побежал творить добро.

Беда в том, что нам редко удается оставаться наедине с собой. А если и удается, то все равно нас отвлекает какая-нибудь ерунда. Либо вид из окна, либо интерьер комнаты, либо другое зрительное ощущение…

Лифт описанной конструкции как будто специально создан для ведения откровенных бесед наедине с собой. Я каждому советую застрять в таком лифте хоть разочек.

КОММЕНТАТОР

Тетя Клава любит смотреть телевизор. Но смотрит она его, когда в комнате кто-нибудь есть. А иначе ей неинтересно: не к кому обращаться с критическими замечаниями по ходу передач.

Передают концерт. Певица исполняет эстрадную песню. Тетя Клава смотрит на нее в упор и говорит:

— Ну и мордальон — откуда только она такая свалилась. Вместо носа — морковка, и глаза в разные стороны смотрят. А губ вообще нет. На месте губ — яма.

— Зря вы это, тетя, — лениво замечаю я. — Губы у нее имеются, а яма оттого, что она открыла рот для пения.

— Ладно, посмотрим на нее, когда она сомкнет рот, — не унимается тетя Клава.

На какое-то время она умолкает, дожидаясь, когда певица закроет рот.

— Ага! Что я тебе говорила! — победно восклицает она. — Взгляни, есть у нее губы или нету?

Я отрываю голову от книги.

— Все-таки, тетя, есть. Правда, небольшие, но вполне достаточных размеров.

— Может, ты ее и замуж взял бы, если так защищаешь?

— Ах, тетя! Певицы выступают не для того, чтобы их замуж брали. Они несут свое искусство в массы.

— Пусть несут, а не пугают массы.

— Не стоять же ей, тетя, спиной к зрителям.

— Пусть за кулису спрячется. А на сцену можно фикус какой-нибудь поставить. И то красивее будет.

Диктор объявляет балетный номер. Исполняется па-де-де. Тетя Клава подозрительно всматривается в экран.

— Жалко мне эту балерину, — говорит она и качает головой. — Да брось ты книжку-то. Взгляни.

— Балерина как раз недурна собой. Я бы на ней, не раздумывая, женился.

— Дело не в ней, а в этом, который рядом крутится.

— В танцоре?

— Какой он танцор, когда он самый настоящий скелет. Это музыка заглушает треск его костей. Того и гляди рассыплется.

— Вам-то, тетя, какое дело? Пусть рассыплется, — говорю я, снова берясь за книгу. — Сидите себе и смотрите.

— Я сижу. Только мне обидно, что у нас улицы кишмя кишат красавцами, а по телевидению скелеты показывают. Вот на днях захожу в молочную, а там телеоператоры Зинку снимают. Ну, которая маслом торгует. Нашли телезвезду. Тощая, как кол. И масло не помогает. Чего ради, скажи, ее на экран волокут?

— Наверное, отличница торговли, — говорю я, не отрываясь от книги — И потом у нее мордашка симпатичная.

— У Зинки-то? — ахает тетя Клава. — Должно быть, ты перепутал ее с Валентиной. Через десять минут сам убедишься. Операторы обещали показать пленку в сегодняшних новостях.

Через десять минут тетя комментирует кадры, на которых я узнаю нашу молочную.

— Вобла за прилавком — это и есть Зинка. Ну как, красотуля? Годится в жены?

— Не годится, — отвечаю я, чтобы отвязаться от тетки.

— А это что за бочка? Бог ты мой, и заведующая туда же! Тоже интервью дает. Посмотри: от нее на экране только две третьих умещается. Остальную треть разместить не смогли.

— Безобразие, кошмар, — поддакиваю я, не глядя на экран. — Я бы не взял ее в жены.

— Глянь-ка, кассирша выползла. С ее-то бестолковой прической на миллионного зрителя выходить.