Любовная какофония

В залах казино модерна нет. Панно, ковры, глухие шторы, шелковые абажуры с оборками. Вероятно, есть такие новшества, как кондиционированный воздух и пылесосы, но ни того, ни другого не чувствуется: душно, пахнет сигарами, духами и почему-то отчетливо пылью. Каждый из игорных залов носит свое имя в отличие от игроков, которые для всех безымянны.

Администрация в своем радушии делает то, что французы называют «фо па» — неправильный, неудачный шаг, или ход: проводит нас, туристов, в зал, где всего один стол. Здесь крупные ставки, здесь сидят богачи. Азарт тот же, что и в залах для всех, но гонор непревзойденный. Потому что жертвоприношения собственной алчности особенно внушительны.

Какими допотопно злыми глазами смотрят на нас эти игроки! А ведь предполагается, что они отменно воспитаны. Кажется, они даже выражают протест администрации: зачем пустили посторонних?

А я их понимаю: ведь они знают, что здесь они голые. И это не нагота Венеры в Лувре, это уродливо обнаженные пороки. Ничем, даже фиговым листком приличия, не прикрытый безумный азарт жадность зависть Это похуже отвислого живота и дряблых грудей, которые умело спрятаны под элегантными костюмами и платьями игроков.

Молодых здесь нет. Во всяком случае, не было в тот час, когда в казино были мы. Две девчонки сидели поодаль на диване и рассматривали модный журнал. Может быть, они стерегли какую-нибудь свою сумасшедшую бабку или мамашу.

КОГДА ЖЕНЩИНЫ ГРЫЗУТ НОГТИ

В княжестве Монако, как в Париже или Марселе, в магазинах продаются локоны, челки, косы, целые парики из натуральных волос и из синтетических. Это можно. Продаются ногти, миндалевидные, любого цвета. Это на случай, если дама сломает собственные.

Наверно, в магазинах Монако ногтями торгуют особенно бойко. В игорных залах дамы забывают о манерах. Многие стоят за спинами игроков, вступают с ними в пай, суют свои франки. А потом следят за рулеткой, и, пока она крутится, грызут ногти, или чешут голову под прелестными синтетическими локонами.

Теперь я понимаю, почему нас попросили спрятать аппараты. Мы видим, как лысый старик с пучочками белых волос над ушами вцепился в свои пучочки и ждет, что перст судьбы остановится на его номере. Нет, не остановился… Перст знает, куда надо тыкать. Знают это и сами игроки, но безошибочно действует сила легенд о баснословных выигрышах. Если кто-то когда-то баснословно выигрывал, то ведь это может повториться… Старичок теребит свои пучочки, дамы грызут свои ногти. Если сфотографировать, это будет убийственная карикатура. Поэтому и запрещено.

ПРИВИДЕНИЯ

По вестибюлю идет женщина. Нет, идет не то слово. И женщина тоже неправильно. Движется маленькое, сухонькое привиденьице в черном костюме и зеленой шляпке. Ему лет восемьдесят, а может быть, и все девяносто… Ноги шаркают, не отрываясь от ковра. Глаза устремлены в зал, где играют.

Нас было двадцать человек, и все двадцать увидели одно и то же. Иначе я могла бы подумать, что мне привиделось. Не успели мы прийти в себя от одной пугающей встречи, как произошла вторая. Мы услышали стук костылей о паркет вестибюля. На костылях, волоча ногу в белом чулке, ползло второе привидение, страшнее первого. Только на этом и шляпка была черная. Но тот же остановившийся, остекленевший взгляд выцветших старческих глаз. Говорят, они обе получили свои параличи за рулеткой. Оправились, отдышались и, вместо того чтобы остаток дней провести у моря под пальмами и каштанами, среди цветущих лимонов и роз, снова добровольно ползут на плаху. Вольному воля, спасенному рай…

Когда человек выходит из казино, если он не одержим бесом игры, он чувствует необыкновенное облегчение. Синее небо, синее море, щедрое солнце, яркая зелень, цветы, чистый воздух. Как можно часами сидеть в зашторенных залах, прилепившись к столу? Значит, можно, если вселился бес, и господь бог — католический, протестантский или православный — уже не властен чад своим вполне одичавшим стадом.

Мы без грусти покинули маленький земной рай на берегу Средиземного моря с его идеальным климатом, пышной растительностью и с дьявольской кухней игорного дома, где препарируют нераскаявшихся грешников.

ВСЯКИЕ СЛОВА

Два события произошли в научно-исследовательском институте: приступ аппендицита у Геннадия Ивановича и разрыв семейных отношений у Пети Верблюдова. Вообще-то говоря, ни то, ни другое к научным исследованиям отношения не имело, но не могут же люди, будучи на работе, все время заниматься одной только работой! Даже сам Геннадий Иванович, лицо ответственное (как будто бывают лица безответственные! — но так уж принято говорить), даже он ни в какое другое, а вот именно в рабочее время часто и с удовольствием произносил монологи морально-этического содержания. Он отдавал себе отчет, что по окончании работы каждый был бы вправе сказать: извините, Геннадий Иванович, но у меня такие-то и такие-то неотложные дела, и я должен бежать… А во время рабочего дня никто ему не говорил о каких-то неотложных делах, которые могли бы помешать выслушать его плавно текущие беседы.

Значит, так: Геннадия Ивановича вместе с его аппендиксом, этим червеобразным отростком, который не считается ни с временем, ни с занимаемым положением владельца, увезли в больницу прямо из института, а молодой инженер Петя Верблюдов как раз наоборот— временно переселился в институт из собственной квартиры. По его словам, приступы семейных драм и скандалов могли привести его к летальному исходу (после случая с Геннадием Ивановичем все в институте некоторое время пользовались вкривь и вкось медицинской терминологией).

Инженер Верблюдов не имел права ночевать в НИИ, но он как-то ухитрялся это делать при полном сочувствии и взаимопонимании товарищей — даже тех, у которых в семьях было вполне благополучно. Петю Верблюдова слушали с нескрываемой жадностью, когда он рассказывал, хотя и в сдержанно-благородных тонах, но все же вполне откровенно о своих страданиях.

В связи со всем этим нетрудно понять, какое разочарование испытал вернувшийся из больницы Геннадий Иванович. Он был уверен, что окажется в центре всеобщего сочувственного внимания и воспользуется им для рассказов о перенесенной операции, а это всякому перенесшему операцию просто необходимо. И вдруг он увидел, что в центре внимания верблюдовская семейная драма, а его больничная история решительно никого не занимает. У многих научных сотрудников аппендиксы были уже давным-давно вырезаны, и теперь они даже с некоторой лихостью говорили, что эта операция — сущий пустяк (наверно, перед операцией они так не говорили). Другим же, которые жили со своими отростками в ладу, но зато нередко ссорились со своими мужьями или женами, тем более интереснее было послушать Петю Верблюдова.

«Ну ладно, их не интересует моя болезнь, — горько думал Геннадий Иванович, — но ведь я хочу рассказать им о вещах, которые буквально всех должны интересовать: о чуткости и равнодушии, о гуманности и недопустимой грубости. Нет, в чисто воспитательных целях я должен заставить их слушать!»

Он решил провести беседу в обеденный перерыв. Провести обдуманно, привязав к теме о моральном облике и верблюдовский семейный конфликт. Все утро до обеденного перерыва он думал, следует ли упоминать, что его жена Анна Трофимовна ежедневно приезжала в больницу и тем самым поддерживала его духовно, не говоря уже о приносимых ею фруктах и ягодах, тщательно вымытых кипяченой водой, которые наглядно доказывали ее любовь и заботу. Следует, безусловно! Подчеркнуть: друг-жена познается в беде, а некоторые молодые люди, ничуть не хлебнув никакой беды, уже готовы при первой небольшой неурядице разрушать сложившийся семейный очаг…