Можете жаловаться

Выражаясь образно, она принялась сыпать соль на раны Ивана Христофоровича: ведь на собрании еще две недели назад он обещал оформить всем лицевые счета экономии и не сделал этого.

— Минуточку! — опомнился Иван Христофорович. — Так ведь счета-то у тебя.

— У меня? Вот новости!

— Ты переписать их должна.

— Ну ладно, пусть так, — согласилась Муся. — А вы почему мне не напомнили? А с инструментом плохо в цехе тоже по моей вине? Пустяк, а по три дня не могут выписать даже кровельные ножницы.

И нашла эта зловредная девка немало грешков у Ивана Христофоровича, так что начальник тут же схватил требования и пулей помчался из конторки. А Муся осталась у телефона одна. И именно в это время раздался звонок.

Муся осторожно подняла трубку и заговорила медоточивым голосом:

— Я слушаю. Совершенно верно, товарищ Кубикова. Очень рада, дорогая. Можете, товарищ Кубикова, прийти за бюллетенем в любое удобное для вас время. Ну что вы, что вы, это товарищу Сидоренко, наверное, показалось, что я сердита. Просто я в перерыв мороженое ела, и голос у меня стал такой… холодный. Да, если хотите, я по пути с завода занесу вам. Что вы! Что вы! Не стоит благодарности за такие малости.

Она положила трубку и сказала зло:

— Ох, кляузник проклятый! А ты, Матреха, держи карман шире, так я и принесу тебе бюллетень. Скажу, что заболела. А что, факт! Человек я или не человек?

Но, видимо, эти самоуспокоительные слова на нее не очень подействовали, потому что она продолжала сидеть грустная-пре-грустная. Возвратившийся Иван Христофорович сел рядом, посмотрел на нее сочувственно, улыбнулся и сказал:

— Встретил я Бубенчикова.

— Ну и что?

— Дал ему требование на инструмент и послал в отдел снабжения.

Муся безнадежно отозвалась:

— Я думала, вы узнали, что…

— Узнал.

— Ну, не томите.

— Минуточку. Завел с ним осторожный разговор. Спросил: «Отдали, мол, свое сочинение?» Он говорит: «Отдал».

— В открытую, значит, действует. Худо.

— Минуточку. Я его спрашиваю: «А что, мол, вам конкретно не нравится?» А он: «Деталь одна».

— Это я-то деталь? — взорвалась Муся. — Вот нахал!

— Минуточку. Ты слушан. Я говорю: «Какая?» И, представляешь, что он мне сказал?

— Пакость какую-нибудь про меня.

— Он мне напомнил про пневматические устройства к станкам. Помнишь, был такой заказ?

— Ну что вы мне в такой серьезный момент про какие-то станки болтаете? Вы про заметку скажите.

— Минуточку. Бубенчиков предложил изменить последовательность операции. Третью деталь брать раньше второй. Сборка упрощается. Заводу выгода.

— Нет, вы нарочно меня травите. Вы о деле, о деле! — плачущим голосом закричала Муся.

Иван Христофорович разъяснил:

— А дела никакого нет. И заметки нет. Бубенчиков ходил к Ануфриеву не как к редактору, а именно как к конструктору. За техническим советом. И Ануфриев одобрил его задумку. Ясно?

Муся едва не кинулась Ивану Христофоровичу на шею.

— Милая вы моя Минуточка, это верно?

— Вернее быть не может.

— Значит, ложная тревога? И никаких жалоб? Красота!

Не думайте, что судьба бездействовала. Судьба была на страже. Именно в эту секунду зазвонил телефон.

Муся торопливо схватила трубку, по тут же, вспомнив, что никакие опасности ей не грозят, с явным пренебрежением поднесла ее к уху и заговорила так, как — увы — привыкла:

— Ну чего еще? Я! Вы что, русского языка не понимаете, что ли? Я, я, я! Теперь поняли? Ну вот, слава богу, и то хорошо. Сидоренко? Опять?! Это черт знает что. Вам давно сказано… Что? Дела на пять минут? А вы мне не указывайте. А? Вы не Сидоренко? Чего же вы про Сидоренко спрашиваете? Интересуетесь его предложением? Расследуете жалобу? Товарищ, бросьте мне морочить голову. Это ты, Петька, меня разыгрываешь? Не Петька? А кто это? Кто?

Муся судорожно сжала трубку обеими руками, попробовала что-то еще сказать, но смогла только беззвучно пошевелить губами. Трубка выпала у псе из рук. Иван Христофорович даже испугался.

— Что такое?

В полной растерянности, еще не совсем придя в себя, Муся прошептала:

— Сидоренко… ему… пожаловался.

— Минуточку… Кому?

Муся только молча показала на висевшую возле самого пола и что-то рокотавшую телефонную трубку.

— Да скажи ты толком, кто с тобой говорил?

Иван Христофорович передразнил:

— «А… а… а…» Ну, дальше. Ну?

— А… ну… фриев.

— Ануфриев? Из стенгазеты?

Муся кивнула головой.

Трубка продолжала рокотать. Наверное, добросовестный инженер из конструкторского, он же редактор, продолжал для очистки совести расследование дела, которое в общем-то ему было уже ясно.

ИЗГНАНИЕ ПИМЕНА

Удар был нанесен в самое сердце.

Под сердцем редактор стенгазеты Лиля Кучерявенко образно понимала определенную личность. Девица столь же решительная, сколь и чувствительная к поэзии, она считала, что корень бюрократизма — это персонально начальник планового отдела Пушистов. Последняя его инструкция — о том, что считать дыркой на мешке, — содержала 39 страниц. Лиля поместила в степной газете шарж на Пушистова.

Чтобы было посмешнее, Лиля вырезала из отслужившего свой век учебника изображение летописца Пимена, очень ловко подклеила взятую в отделе кадров фотографию Пушистова, подрисовала длиннейший бумажный свиток, а внизу под эпиграфом приписала пушкинские стихи:

Еще одно последнее сказанье,

 И летопись окончена моя…

Пушистое перед уходом с работы взглянул на свежую стенгазету, обнаружил шарж, услышал смех сотрудников и обиделся. И не то чтобы его взволновало существо вопроса, уязвила Пушистова форма.

Придя домой, он написал протестующее заявление в местком.

Председатель месткома был в командировке, и его заменял экспедитор Замухрыгин, зять Пушистова. Хитро подмигнув своему тестю, он пообещал «как следует провести обсужденьице» и за четверть часа до конца рабочего дня предупредил о заседании редактора стенгазеты и трех членов месткома. Четвертому профсоюзному деятелю — ревизору Вершкову — он ничего не сказал.

— Ну его: опять начнет долбить: «Я за правду!» Как будто мы не за нее же!

Он доверительно сообщил об этом Пушистову, чем вызвал благодарственное пожатие родственной руки.

На заседании Замухрыгин без долгих слов зачитал заявление Пушистова:

«В № 2 (216) стенгазеты «Шило в мешке» помещена злопыхательски-клеветническая шарж-карикатура, порочащая меня как гражданина и общественника, три года являющегося членом рев-комиссии месткома. Не касаясь существа эпиграфа, где указан объем инструкции о задырявленностп мешкотары, я категорически протестую против того, чтобы меня уподобляли религиозному фанатику Пимену, который был монахом, чего не скрывал и наш великий классик А. С. Пушкин. Я требую опубликования опровержения в смысле упомянутого монаха Пимена».

Затем Замухрыгин спросил:

— Какие будут суждения, товарищи?

— Я считаю… — начала было Лиля, редактор «Шила в мешке», но Замухрыгин сразу же ее остановил:

— Ты, Кучерявенко, наш орган. И заявление подано на тебя. Так что пока, так сказать, ты помолчи. Тем более дело ясное: мы не можем порочить наших боевых товарищей.

Он обернулся к уборщице Улыбышевой.

— Может быть, начнем с тебя, Федоровна?

Он знал покладистый нрав старушки.

Анна Федоровна развела маленькими жилистыми ручками и сказала:

— Не из тучи гром. Почему товарищ Пушистое волнуется? По-моему, Пимен — приятный старичок. Рассудительный и все такое. Внучка при мне о нем читала. Понравилось.