Страница 13 из 14
Неожиданно я оказался баловнем судьбы. Два десятка советских романистов, сказочников, литературоведов и сатириков — в том числе и я — собрались дружной туристской семьей, сели в Шереметьеве на стремительный «ТУ-104» и через три с половиной часа уже шагали по цементной глади парижского аэродрома Буржэ. Затем вечером мы заняли несколько трехспальных купе курьерского поезда и к утру оказались на берегу Средиземного моря, среди пальм, креветок и миллионеров.
Лет двадцать назад особой популярностью у нас пользовалась песенка:
Шумит ночной Марсель
В притопе «Трех бродяг».
Такого кабачка мы, к глубокому нашему сожалению, не обнаружили, но зато обогатились знанием других, с не менее романтическими названиями: «Дикий вепрь», «Эльдорадо». «Ночное счастье» и «Сегодня скажу «Да!». Реклама порой нарочито грубовата: «В этой берлоге — все для любителей пожрать!» Шуму по ночам в припортовом районе Марселя более чем достаточно.
Обедали и ужинали мы в ресторане «Цикада»; хозяин, Пьер Богатта, когда-то служил поваром в Монте-Карло, а там понимают толк в еде. Свои энциклопедические кулинарные познания, свой итальянский темперамент и все обаяние гостеприимного хозяина Пьер превратил в капитал, получая теперь с него проценты. Трижды приходилось «Цикаде» менять помещение, и постоянные клиенты трижды осваивали новые маршруты, оставаясь верными автору ароматнейшего рыбного супа «буйябез», итальянских «каделенп» — блинчиков с мясом под острым соусом — и варенных на пару улиток «мули».
Здесь мы и повстречали человека, о котором я хочу рассказать с грустной улыбкой.
Его звали Леон Газальян.
От ресторатора Пьера я узнал, что отец Леона в 1914 году, после очередной резни, покинул Турцию и обосновался в Марселе. Но сам Леон Газальян французский язык знает плохо, потому что постоянное его окружение — армяне-эмигранты. Пробовал торговать готовым платьем, но разорился. Поступил работать на чемоданную фабрику, где и провел всю жизнь. Недавно ушел на пенсию, столь ничтожную, что и говорить не стоит. У Газальяна двое сыновей, но младший призван в армию, так что помогать может пока только один. Младший все же поддерживает отца, хотя и довольно своеобразно: посылает домой вырезки из газет — то, что встречается о Советском Союзе и особенно об Армении.
Больше всего Леон Газальян хотел бы поговорить с советскими людьми, но это нелегко, так как в нашей группе нет ни одного армянина. А по-французски (да еще на том ломаном языке, что осилил Леон) разве может получиться настоящий разговор с соотечественниками?!
Когда мы появлялись в ресторане, Леон Газальян уже ждал. Он неотрывно смотрел на нас и улыбался Как ему хотелось поговорить с нами без переводчика! Как хотелось высказать любовь и уважение «живым» советским людям, друзьям тех, кто живет в Советской Армении! Впервые ему довелось встретить сразу столько советских людей.
Нас даже смущало такое упорство и постоянство этого человека, его неотрывный и сияющий взгляд. Казалось, Газальян хотел запомнить нас навсегда.
Однажды Леон сел за мой столик и заказал стакан легкого, дешевого вина, который на юге Франции стоит копейки. Леон смотрел на меня, как счастливый отец смотрит на сына, вернувшегося из многолетнего путешествия, моя разница в возрасте у нас была не столь велика. Разве что он выглядел более усталым, чем я, турист.
И вдруг Газальян заговорил. Он произнес тихо и нежно:
— Микоян.
Посмотрел на меня и улыбнулся.
Я ответил:
— Анастас Микоян.
Глаза у Леона Газальяна засияли, он закивал головой и — уже восторженно — повторил:
— Анастас Микоян!
Через секунду-другую заговорил снова:
— Хачатурян.
Я поддержал, добавив имя.
— Арам Хачатурян.
Снова Леон закивал головой. Потом стал тихонько дирижировать, напевая мотив широко известного хачатуряновского «Танца с саблями». Немного смущаясь (мне не доводилось петь не только в Большом театре, но даже в школьном хоровом кружке), я присоединился к нему, исполняя в этом необычном оркестре сразу три партии: тенора и трубы (на губах) и барабана (костяшками пальцев о стол).
А Газальян, возбужденный, развеселившийся, как ребенок, продолжал:
— Сарьян!
Я. Мартирос Сарьян.
Он. Шагинян!
Я. Мариэтта Шагинян.
Он. Гаспарян!
Я. Гоар Гаспарян.
Леон произносил эти имена с гордостью и — одновременно — будто испытывая меня: ну, а этого или эту, мол, ты знаешь?!
Оказывается, я знал. Каждый раз я прибавлял имя, желая показать, что все это были прославленные у нас люди.
Старый рабочий уже не просто снял, он светился, он излучал энергию любви, восторга, счастья Передо мною сидел теперь не седой, измученный трудом старик, а помолодевший, воодушевленный человек. Он переживал счастливые минуты, может быть, лучшие в своей жизни: он обрел Родину, ему удалось поговорить с советскими людьми на родном языке. А мне, его собеседнику — не армянину, а русскому, — оказались близки великие люди его народа.
Но я понимаю, как грустно он улыбнется, вернувшись домой.
Это был единственный раз. когда я исполнял музыкальное симфоническое произведение, и единственный раз, когда говорил по-армянски.
5. Тропики
Знаете ли вы, что такое настоящие тропики?
Нет, вы этого не знаете.
Из десяти тысяч человек дай бог один ответит: «более или менее» или «кое-что читал», — а остальные будут ждать разъяснений.
Вот я эти разъяснения и дам, а потом уж перейду непосредственно к событиям.
Конечно, в тропиках жарко. Конечно, как это и сообщается в приключенческих романах, повсюду пальмы и хлебные деревья: положи плод в угли костра и ешь, а запивай соком кокосового ореха. Здесь собирают три урожая риса, а бананы возле дома созревают в любое время года. Попугаи, которых у нас за немалые деньги покупают в зоомагазинах, здесь, точно воробьи, запросто сидят на ветвях придорожных деревьев.
Впрочем, как сказал бы профессиональный докладчик из общества «Знание», наряду с тропическими достижениями встречаются и отдельные тропические недостатки.
Идешь, допустим, по дороге и видишь, что со скалы свешивается роскошнейший цветок. Друг-провожатый говорит: «Орхидея». Ты издаешь восторженное восклицание, хочешь сорвать диковинку и слышишь предостережение:
— Осторожно! Ядовитый.
А рядом прелестно пахнущие цветы-хищники. Они запахом приманивают мух и… едят их.
Ты смотришь на цветы жизни — детей и видишь, что они худы, так что можно пересчитать каждое ребрышко: это следы недоедания многих поколений, следы колониального владычества, — нищета повсюду страшная.
Ступаешь на траву и слышишь:
— Осторожно: сухопутные пиявки.
Знающие люди приводят историческую справку: когда колонизаторы завоевывали страну, несколько чужеземных солдат легли на сочную травку отдохнуть и более не встали — коричневые, маленькие, на вид такие безобидные пиявки, похожие на наших гусениц-«землемеров», выпили всю кровь, как говорится, не нарушая сна.
И ты невольно думаешь, что пиявки — существа не очень-то разумные и вряд ли поймут, что москвич не враг, а друг этой страны.
А ведь советские люди действительно друзья тех, кто испытал жестокости португальских, голландских, английских и всяких иных колонизаторов. И именно из самых дружеских чувств советские инженеры по советским проектам помогают в далеких тропиках строить заводы: первый металлургический, первый шинный, первую текстильную фабрику, первый элеватор. Колонизаторы за бесценок покупали и вывозили сырье и втридорога продавали свои промышленные товары. Едешь по городу и видишь автомашину с длинным грузом — рельсами и еще с чем-нибудь. У нас на конце такого груза красный флажок. Казалось бы, грош цена лоскутку материи. Ан нет, здесь все по-другому и вместо драгоценного кумача к рельсе привязывают букет ничего не стоящих гигантских красных цветов. Тропики!