Страница 3 из 6
Произведение Наживина не было романом о Распутине. Автор скорее создал панораму общественной жизни России в период примерно с 1913 по 1920 год. Артур Лютер, филолог и знаток русской литературы, писал в предисловии к «Распутину»: «Итак, глубокий пессимизм определяет настроение этой книги». По мнению Лютера, Наживин, изображая революцию, не принимает сторону «белых» или «красных». «Добро и зло он видит равномерно распределенными между обеими сторонами; его герои, по большому счету, “беспутны”, растеряны, они не знают, куда им идти и что с ними будет»[16].
Лютер, однако, не собирался представить читателю безнадежно пессимистический роман. В конце предисловия он отметил, что в этой книге, несмотря ни на что, есть что-то утверждающее, вера и надежда, любовь к человеку. Что касается взглядов Наживина на будущее России, то Лютер цитирует письмо писателя к переводчику романа Эдуарду Зиверту: «Наше спасение состоит в том, чтобы освободиться от грязного кошмара прошлого, не попадая при этом в когти к большевикам»[17]. Какую конкретную политическую и духовную форму должно иметь это «спасение», Наживин – что для него характерно – не сообщает. Воззрения его героев – безразлично, консерваторы они, либералы или революционеры, – производят впечатление удручающей банальности.
Насколько же серьезно следует воспринимать комплименты Томаса Манна по адресу Наживина? Может быть, они были только вежливой фразой? Заключительные слова письма создают впечатление, что он либо читал роман Наживина очень поверхностно, либо к тому моменту еще не дочитал до конца. «Надеюсь, – писал Томас Манн, – что Вы довольны немецким переводом и что на нашу публику Вы произведете такое же глубокое впечатление, какое Ваш роман, без сомнения, произвел у Вас на родине».
Описание зверств большевиков в конце третьего тома «Распутина» сделало бы публикацию романа в Советском Союзе невозможной. Более того, если бы рукопись попала к властям, то автор был бы неминуемо арестован и обвинен в контрреволюционной деятельности. Мог ли Томас Манн не знать об этом? Его высказывание в данном случае никак нельзя объяснить тривиальной неосведомленностью европейца. Еще в 1919 году он писал о ситуации в Советской стране: «Интеллектуалы, которые отказываются присягать коммунизму, вынуждены голодать, бежать: Мережковский, Андреев. Тирания должна быть страшной»[18][19]. В «Парижском отчете» он выразился о терроре в Советском Союзе еще яснее. Те, кто представляет несравненную эпическую традицию и культуру России, писал он, считаются «там сегодня контрреволюционерами, буржуа, антипролетарскими элементами, политическими преступ-19 никами», им приходится «эмигрировать, если удается спастись». Может быть, Томас Манн ко времени написания письма Наживину прочитал его роман не полностью, только отрывками?
Некоторые обстоятельства говорят о том, что он не только вежливо полистал книгу, которую ему прислал русский коллега. Встреча с эмигрантами в Париже зимой 1926 года стала самым интенсивным личным соприкосновением Томаса Манна с «русской сферой». Подробнее всего он рассказывает в «Парижском отчете» о своем «неформальном» визите к Шмелеву, чья трагическая эпопея «Солнце мертвых» глубоко его взволновала и вызвала у него смешанные чувства[20]. Письмо к Наживину было, как уже упоминалось, написано в тот же период, особенно тесно связанный для Томаса Манна с «русской» темой.
И в «Солнце мертвых», и частично в «Распутине» жизнь людей при советской власти показана совершенно невыносимой, но в социальном романе Наживина поставлены иные акценты, чем в эпопее Шмелева. В «Солнце мертвых» проведена четкая разграничительная линия между Правдой и Ложью, Свободой и Угнетением, Добром и Злом. Добро в широком смысле ассоциируется с прошлым, т. е. с дореволюционной Россией, которую Шмелев тем не менее не идеализирует. Зло – хаос и смерть – живет в настоящем. В романе Наживина добро и зло «равномерно распределены» между обеими сторонами: в настоящем огромная страна задыхается от слез и крови, а прошлое – «грязный кошмар», от которого надо освободиться. Доктор, один из главных героев «Солнца мертвых», осмысляя происшедшее со страной, сознает, что революционная идея, которой бредила интеллигенция, – обман. Он вспоминает Достоевского, предвидевшего миллионные жертвы социального эксперимента, и напоминает о моральной ответственности Западной Европы, которая наблюдает за муками России с любопытством студента-медика.
Главные герои Наживина тоже осмысляют происшедшее, но не приходят к однозначному пониманию вины и ответственности. Так или иначе им кажется, что все бессмысленно, что люди никуда не годятся и ни во что не верят. Так, Андрей Иванович, вместе с другими арестованными ожидающий в сенном сарае расстрела, восклицает: «Страшно не то, что старая княгиня на воротах болтается, а страшно то, что в душе у него [человека из народа] ничего не осталось. В душе у него нуль, такой nihil <…>»[21] Так же нигилистически высказывается о настоящем дореволюционной России и Распутин в разговоре с графом Саломатиным. Сам граф был, как не без сарказма сообщает автор, «не только очень образованный, но даже почти ученый человек». Его взгляд на судьбы своего Отечества не мог не напомнить Томасу Манну его собственную теорию «азиатизма», ибо, по мнению Саломатина, «основное несчастие России в том, что, дочь азиатского Хаоса и Анархии, она не имеет, как другие европейские государства, под собой прочного фундамента греко-римской культуры». В ее будущее граф не верил[22].
Объективно «Солнце мертвых» ставило под вопрос ту идеологическую конструкцию, над которой Томас Манн неустанно трудился с 1918–1919 годов. В книге Шмелева содержалась принципиально важная мысль: «устремленная в будущее» идея была ложной, а дореволюционная – Томас Манн называл ее «бюргерской» или буржуазной – форма жизни была нормальной и естественной. Шмелев показал, что мода на идею социализма, которой с восторгом следовали многие «буржуазные» интеллектуалы, безнравственна перед лицом массового революционного террора. В этом вопросе Томас Манн, взявший курс на исторический оптимизм и устремленность в будущее, не мог не почувствовать себя задетым. В «Парижском отчете», заочно полемизируя со Шмелевым, он вступился за «идею». Несмотря на всю пролитую кровь, «идея», по мнению Манна, на стороне Советов, а не одряхлевшего Запада. Буржуазная форма жизни и буржуазный интеллектуализм не являются более устремленными в будущее. В пылу полемики он искажал мотивы Шмелева, приписывая ему точку зрения «буржуазии», и выдвигал аргументы против положений, которых в «Солнце мертвых» не было вовсе[23].
Роман Наживина «Распутин», напротив, объективно подтверждал штампы и мифы, на которых основывался манновский образ России. Он поддерживал иллюзию, что террор и насилие были лишь неким «русско-азиатским» явлением, и таким образом реабилитировал саму по себе «идею», столь дорогую Томасу Манну. В романе Наживина выразилась и другая близкая Томасу Манну мысль: буржуазная (в широком смысле) форма жизни окончательно изжила себя еще до революции. Эти обстоятельства позволяют предположить, что комплименты роману Наживина не были дежурной любезностью со стороны Томаса Манна. Наживин и Шмелев по-разному видели сочетание революционной идеи и ее воплощения в советской действительности. Томасу Манну взгляд Наживина был, безусловно, ближе и понятнее.
Вера и надежда, о которых Артур Лютер писал в предисловии к «Распутину», проявляются в финале романа. Вечером Светлого Воскресения к отцу Феодору, священнику в провинциальном Окшинске, неожиданно приходит известный в городе чекистский комиссар – палач и истязатель – и рыдая молит спасти его окаянную душу… В конце этой сцены, напоминающей романы Достоевского, отец Феодор обращается к образу Спасителя:
16
Naschiwin I. Rasputin. Leipzig: Dr. Fritz Fikentscher Verlag, 1925. Bd. 1. S. XI.
17
Ibid. S. XIV.
18
Tb. 1918–1921. S. 137 (20.01.1919).
19
Pariser Rechenschaft // GKFA. 15.1. 1172.
20
Ibid. S. 1202 f.
21
Наживин И. Распутин. С. 218. URL: https://www.litmir.me/br/?b=170987&p=218#section_116. (Дата обращения 20.01.2020).
22
Там же. С. 94, 12.
23
Pariser Rechenschaft // GKFA. 15.1. 1204 f.