Большие каникулы

Вилен включился в разговор:

— Пока библиотека еще не построена, можно ведь выкроить пристройку, небольшую, всего в одну комнату.

— Во-первых, нельзя. Есть архитектурный план, есть чертежи, наконец, есть плановики, которые подсчитают материал, учтут все расходы и…

— Пошла писать контора, — язвительно вставил Вилен. — А куда мы повесим фотографии партизан, которых в нашем поселке нашлось уже одиннадцать человек? Где разместим автоматы и каски, которые мы со дна реки добыли? Пусть ржавеют, да?

— Нет, ржаветь не должны, но, синий воробей, я не могу вам сразу ответить на вопрос.

— А когда ответите? — спросил я.

— Когда? — Семка хмыкнул. — Когда тот рак свистнет, которого ты с сапогом из воды достал.

Алексей Кумач покачал головой.

— А ты, парень, с перцем, синий воробей. Отвечу я вам тогда, когда согласую, все вопросы с архитектором о частичном изменении архитектурного плана библиотеки, согласую, на чем мы сможем сэкономить лесоматериалы, вот тогда и сообщу вам. Постараюсь сделать это побыстрее.

На этом разговор с Алексеем Кумачом закончился. По пути домой Семка внёс предложение:

— Ребята, я так предлагаю: у нас во дворе сарай есть. Вы все его видели. Неважный сарай, но в нем можно на первых порах кое-что разместить. Выкинем на него все лишнее, проведем уборку, а что нельзя выкинуть — перенесем в дом. Я уверен, что мамка согласится. И пока Кумач улаживает дела, у нас уже будет музей.

Мы уцепились за Семкино предложение. Сначала пусть будет так, а что будет потом — увидим.

Будем очищать добытые в реке трофеи от грязи и ржавчины. Ведь кто знает: может быть, винтовку со штыком держал в руках один из сыновей Лукерьи Матвеевны Сухановой? У нее четверо сыновей погибло в Отечественную войну. Мы все добытые в реке фронтовые вещи приведем в порядок и определим их в музей. Выпросим у строителей краску и покрасим, стены сарая. Ступеньки при входе сами отремонтируем. Вставим разбитые стекла, и заживет наш музей боевой славы.

Строим музей! Хламу всякого из сарая вытащили целую гору. В хламе попался нам старинный барометр «Анероидъ», заметьте, что написано с твердым знаком. По кругу на нем: «Буря», «В дождь», «Переменно», «Ясно», «X. погода». Ему, наверно, лет сто. Ударили по стеклу щелчком — и стрелка барометра на «дождь» отклонилась. Мы не обратили на это внимания и вынесли его вместе с хламом, а вечером такой ливень пошел! Я выскочил из дому — и к Семке, в мусорную кучу сразу сунулся. Семка увидел меня, обрадовался:

— Вот здорово, что ты примчался! А я уже из лопухов зонтик сделал и сам к тебе направиться собирался.

Ни слова не говоря, разгреб я весь мусор, ищу барометр.

— Чего ты там роешься? — спросил Семен.

— Нашел!

— Что нашел?

— Барометр.

— Зачем он тебе? Ведь старье? С твердыми знаками.

— Нет, Семка, мы его сохраним. Ведь он сто лет стоял на посту и днем и ночью, тысячи бурь успел показать, тысячи дождей и ясных дней. Его выкинули, а он свое дело делал и ни разу не сказал: «Я устал». Вот это труженик!

Встали мы под лопуховый зонтик с Семеном, завернули барометр в белую тряпочку (ее Семка, из дома принес) и пошли ко мне. А назавтра решили еще порыться в хламе, может быть, еще что-нибудь ценное найдем. На чердаке мы барометр поставили на маленький столик, чтобы всегда он нам виден был. Соединили стрелочки и еще раз щелкнули по стеклу. «Дождь» показали стрелки. Летний дождь! Мы смотрели из слухового окна на тучу, которая тащила на себе сотни тонн дождя и миллиарды бриллиантовых капель. Молчали. Ну а чего тут скажешь — летний дождь идет!

Скрипка играет. Тихо… Олеся занимается.

А. Костров.

Человек-зверь

Здорово, ребята! Иван, ты что-то редко писать стал. Почему?

Ребята, а я на лошади научился ездить. Конь — красавец! Серый в белых яблоках, а на лодыжках у него белые «чулки». Глаза, у него похожи на фиолетовые мыльные пузыри, в которых все окружающее отражено. Зовут коня Франтом. Два раза я уже с него падал: один раз в воду, а другой — на землю. Когда на землю упал, локоть и колено разбил. Я люблю его гладить и чистить. Когда водишь скребком по его шелковистой шерсти, он даже не шелохнется, а только похрапывает и водит ушами.

Когда входишь к нему в конюшню, надо обязательно подать голос, чтобы Франт услышал и узнал, кто вошел. Бывают случаи, когда кони бьют задними ногами даже своего хозяина. У него рефлекс самозащиты. Звери обычно нападают на лошадей неожиданно, сзади. Вот почему следует подать голос.

Франт всегда радуется моему приходу. Косит глазами. Смотрит что я ему принес. Хлеб и сахар он захватывает с ладони одними губами. Губы у него мягкие, словно бархатные, и теплым дыханием из ноздрей обдает. Мне очень нравится, когда Франт жует сено: челюсти у него похрустывают, и время от времени он переступает с ноги на ногу.

Если я: захочу, он может дать мне свою ногу, только надо нагнуться и тронуть его чуть повыше колена, а другой рукой прикоснуться к лодыжке.

За это, конечно, следует угостить его сахаром или хлебом.

В конюшне девять лошадей. Я шефствую над Франтом, Вилен — над Резвым, а Семен — над Искрой. Мы помогаем конюхам разносить сено по кормушкам, чистить лошадей, убирать стойло. Делаем все это мы с удовольствием и катаемся на своих красавцах тоже с удовольствием. У нас два конюха. Николая Ивановича Турбина мы все очень любим. А вот Трофим Хамко — зверь. Как придет пьяный в конюшню, тут уж коням достанется: то вожжами, а то хворостиной ни за что начнет хлестать Зорьку или станет пинать ее под брюхо ногами и всегда ругается разными словами.

На днях он, как всегда, явился в конюшню, покачиваясь, и прямо к Зорьке направился. Хлестнул ее сыромятными вожжами по голове. Она даже на дыбы встала. Он ее еще и еще хлестать начал. Зорька бедная все голову прятала: то вздернет ее вверх, то в сторону отведет, уши прижимает. А знаешь, какая боль для лошади, если попасть вожжами по носу? У них ведь болезненный хрящик у ноздрей. Это, наверное, все равно что щиколоткой удариться об острый угол. Трофим издевался над Зорькой, а мы вошли в конюшню и всё это увидели. Мы сразу же бросились к нему и повисли на нем. Трофим отшвырнул нас. Семку он ударил так, что у него на спине рубец остался. Семка схватился за спину и стал плакать в углу конюшни. А когда Трофим на нас с Виленом замахнулся, Зорька его в это время зубами за плечо грызнула. У него даже пиджак разорвался, и кровь пошла. Трофим так заорал, да так выругался…

Тут же он кинулся в угол конюшни, выдернул деревянную перекладину от стойла и снова к Зорьке. Бить ее этим засовом собрался, а у нее в стойле жеребеночек маленький, коричневый, прижался к стенке, дрожит весь. Зорька его загородила собой и задом к входу встала. Поняла, видно, что задумал Трофим. Начала подбрасывать круп и задними ногами о перегородку бить. Жутко было глядеть. Щепки летели. Трещали доски. Трофим один раз все же ухитрился огреть ее по боку. Мы думали, что она разнесет все стойло. Изо рта ее пена хлопьями падала на солому. Мы так перепугались, что даже не знали, что нам предпринять: то ли за помощью бежать, то ли самим нападать на Трофима. А он хоть и пьяный был, но близко к Зорьке подойти не смел. Ударит — отскочит, ударит — отскочит. Мы стали просить его, чтобы он не бил Зорьку.

Семка про свою боль забыл, подбежал к конюху и стал уговаривать не трогать лошадь:

— У нее же жеребеночек. Она же не понимает, потому и укусила.

Трофим толкнул Семку ногой, да так сильно, что Семка отлетел и растянулся прямо в навозной жиже. Но тут же вскочил на ноги, нашел что-то похожее на палку и кинулся на Трофима. Трофим, почуяв опасность, прыгнул за перегородку к коню Зяблику и даже перекладину деревянную выронил из рук от страха:

— Что ты? Что ты? — заворчал Трофим: — Убьешь ведь, окаянный!

Мы с Виленом успели перехватить Семку. Отобрали у него железный прут, Семка сразу упал на солому и заплакал навзрыд. Громко плакал, аж плечи вздрагивали. Солому руками хватал и мял.