Страница 6 из 19
В свою очередь, товары с блошиного рынка перекочевывают в другие частные домашние хозяйства людей, только что переехавших на новое место, часто – молодых семей и мигрантов с худыми кошельками. Так было и в XIX веке, и в первой половине ХХ. Но значительная часть вещей с блошиных рынков приобретается покупателями не бедными. Это могут быть владельцы и менеджеры галерей, антикварных магазинов и аукционов в поисках пополнения коллекций случайными ценными находками. Завсегдатаями блошиных рынков являются коллекционеры, готовые выложить круглую сумму за вожделенный предмет собирания. Среди покупателей встречаются модельеры – экспериментаторы в области винтажной моды. В поисках подходящих исторических костюмов и реквизитов заглядывают туда создатели спектаклей и фильмов. Там бывают организаторы постоянных и сменных музейных экспозиций, ведомые надеждой найти исключительно редкий и вместе с тем типичный для определенной эпохи предмет.
Получается, что блошиный рынок дает старым вещам шанс повысить свой «мусорный» статус до предмета антиквариата и даже до музейного экспоната. Но может случиться и обратное: невостребованный товар может закончить свой век там, где бы он и оказался, если бы не блошиный рынок, – на свалке. Такая судьба поджидает даже старинный предмет, который при небрежной упаковке, неосторожной транспортировке и поспешной распаковке может сломаться, разбиться, потерять цену и потенциального покупателя.
В общем, блошиный рынок занимает важное место среди прочих хранилищ вещей, с которыми тесно связан, – будь то домашнее хозяйство или товарный склад, музей или аукцион, антикварный салон или магазин одежды секонд-хенд. Поэтому легко предположить, что блошиный рынок – относительно давний объект устойчивого научного интереса и интенсивного исследования. Однако это не совсем так – или совсем не так.
Какую книгу о блошином рынке мы не написали
Читателю придется набраться немного терпения, а пока поверить нам на слово: о блошином рынке написано много и одновременно с точки зрения историка – удивительно мало. Другими словами, существует некоторая традиция в описании блошиных рынков, и мы ее учитываем, но ей не следуем, потому что она не позволяет нам убедительно ответить на вопросы, которые возникли при близком знакомстве с рынком подержанных вещей.
В соответствии с этой исследовательской традицией, нам нужно было найти точку зрения и научный инструментарий, гарантирующие дистанцию, эмоциональную сдержанность и независимость от объекта исследования. Мы разработали бы сложную анкету, расставляющую силки для потенциальных участников опроса, ловящую их на неискренности и якобы гарантирующую «научность» исследования и «объективность» полученных данных. Мы проанкетировали бы статистически релевантное количество посетителей блошиных рынков – организаторов, продавцов, покупателей, фланеров – и произвели бы количественную обработку полученных данных по ряду критериев. Мы провели бы основанные на вопросах этой анкеты короткие интервью на блошином рынке. Мы проанализировали бы детально классификацию блошиных рынков, этапы их развития, механизмы ценообразования, мотивацию посещения, разделение труда по возрасту, полу, уровню благосостояния и национальной принадлежности. И в результате мы издали бы ученый труд, написанный строго научным, эмоционально нейтральным языком, с графиками и таблицами, приложениями и схемами[21].
Нет, такой книги мы не написали. Потому что блошиный рынок этим десятилетиями отработанным исследовательским практикам активно сопротивлялся. Люди отказывались говорить с нами, подозревая в нас то ли переодетых полицейских, то ли налоговых инспекторов, то ли агентов русской мафии. А те, кто соглашался ответить на наши вопросы, категорически отказывались говорить под диктофонную запись и даже не разрешали нам воспользоваться блокнотами и ручками. Те, кто вчера покупал на блошином рынке, сегодня выступали продавцами купленного накануне. Рассказчики не могли вспомнить и воспроизвести то, что рассказывали неделей раньше, заставляя усомниться в надежности предоставленных сведений.
Ценообразование на блошином рынке восставало против экономической целесообразности и оказывалось продуктом причудливого сочетания материальных и нематериальных факторов. Среди них принадлежность предмета к определенной группе товаров, наличие или отсутствие повышающей цену сопроводительной истории, степень сохранности или износа, возраст, единичная или оптовая покупка, начало, разгар или завершение рабочего дня на рынке, погода, настроение продавца, внешний облик покупателя, знакомство с торговцем и умение торговаться. В отношении антиквариата действовали дополнительные факторы: наличие аналога в музейных экспозициях, прецедент удачной продажи подобного товара на интернет-аукционе или в телешоу. Словом, мы наткнулись на «порядок порывистого ветра или уличного рынка», в котором не обнаруживалось «ничего, что можно измерить»[22].
Кроме того, мы решили отказаться от одной традиции, характерной для «профессионалов» практически в любой сфере деятельности. Мы не стали конструировать объект исследования по иерархической вертикали. В такой конструкции компетентный, то есть наделенный знанием, чутьем и стигмой исключительности субъект дистанцируется и противопоставляет себя некомпетентному, слабому, аморфному объекту[23]. Подобное конструирование объекта предполагает выстраивание отношений подчиненности. Ведь оно осуществляется так, «чтобы обосновать право вмешательства (воздействия) со стороны „институционально поддерживаемого и узаконенного“ профессионала, его власть над теми, кто в дискурсе идентифицирован с объектом»[24]. Следование такой традиции неизбежно ведет к позиции исторического превосходства и нравоучительной назидательности по отношению к историческим акторам, ставшим объектами изучения и героями повествования.
Мы дистанцировались также от эссенциалистской традиции исторического исследования, которая превалировала в советское время и вновь набирает обороты в преподавании, проектной деятельности и исторической политике последних лет. Согласно ей, историк имеет непосредственное дело с «реальностью», а не с ее следами, остатками и посредниками. Нарратив якобы следует за непреложными «объективными» фактами и закономерностями, а авторское вмешательство исследователя в его «течение» представляет собой антинаучное святотатство и фальсификацию. Именно такая историческая наука отстаивает принципы «научности», «объективности» и «историзма», воспринимает автора как нейтрального «летописца», обязанного изгнать субъективность как помеху честному исследованию. Именно она отрицает ценность исследовательской авторефлексии и, более того, любой методологии по ту сторону простодушного позитивизма. Такая наука выстраивает иерархию источников по принципу надежности и достоверности, расценивает результаты научной деятельности в категориях «истинности – ложности», воздвигает дисциплинарные границы и блюдет «чистоту рядов».
Нет, такую книгу мы писать не хотели.
Что мы задумывали: предыстория и границы исследования
Нам важно познакомить читателя не только с результатом исследования, но и с его течением, с событиями и обстоятельствами, менявшими замысел, ход мыслей, логику и стилистику их воплощения и изложения.
Есть общая закономерность, – писал один из столпов социологии знания Альфред Шютц, – каждый, кто пытается записать свои тщательно обдуманные мысли… обнаружит, что во время записывания возникают новые важные темы, которые упорядочивают и шлифуют мысль. Результатом становится то, что готовый продукт неизбежно выглядит иначе, чем замысел. Общий принцип теории действия в том и состоит, что исполненное действие отличается от задуманного[25].
21
В Западной Германии этой традиции следовали социальные науки 1980–1990-х годов. См., например: Jüngst P. Zu den Einkaufs-, Freizeit- und Kommunikationsstrukturen…; Hard G. u. a. Ein Flohmarkt im Bo
22
Гирц К. Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог. М., 2020. С. 8.
23
См.: Щепанская Т. Б. Антропология профессий // Журнал социологии и социальной антропологии. 2003. Т. VI. № 1 (21). С. 139–161.
24
Там же. С. 143.
25
Schütz A. Das Problem der Relevanz. Frankfurt/M., 1982. S. 154.