Страница 5 из 72
На рассвете 5 ноября диверсантов окружили на городском кладбище. Там среди мрачных могил и крестов они приняли последний бой. Отбивались отчаянно, прячась за могильными плитами, за тронутыми инеем могилами. Над кладбищем, разгоняя промозглую мглу позднего рассвета, одна за другой вспыхивали выпускаемые гитлеровцами осветительные ракеты, озаряя призрачным дрожащим светом голые кладбищенские березы. Ракеты падали, описывая дугу, и тени покосившихся крестов кружились жутким хороводом…
«Взять диверсантов живыми!» Таков был приказ. И гитлеровцы медленно суживали кольцо окружения, заперев все выходы с кладбища.
— В голову не стрелять! — кричал гауптман, прячась за густой цепью автоматчиков. — Бейте по рукам и ногам!
Москвичи отбивались гранатами, бутылками с горючей смесью. Яркие сполохи желтого пламени выхватывали из тьмы фигуры в приплюснутых стальных касках.
Командир группы Костя Пахомов вел огонь из автомата ППД. Остальные ребята отстреливались из винтовок. Девушки, Женя и Шура, били по врагу из наганов. Но их огонь все слабел. Кончились патроны, уже не оставалось гранат…
Женя и Шура, сами не раз раненные, перевязывали раны ребят. Одни уже не могли стрелять, другие отмахивались от девчат в пылу боевой горячки. Паша Кирьянов, физрук фасонно-литейного цеха, что-то кричал, яростное и отчаянное.
И вдруг по команде офицера из-за могил выросли серые тени. Со всех сторон навалились немцы. Рукопашная длилась недолго. Смолкла стрельба. Кругом, торжествуя, орали фельджандармы и солдаты. Женю и Шуру, а также каждого из парней мертвой хваткой держали трое, а то и четверо немцев.
Их поставили на ноги и, осыпая ударами, тыча коваными прикладами маузеровских винтовок, повели с кладбища. Могилы остались позади, но Женя, оглянувшись на восток, в сторону Москвы, увидала пасмурное небо, низкие темные тучи и поняла, что больше никогда не увидит солнца.
Их остановили на площади и по одному стали вводить в небольшой дом, в котором разместился какой-то немецкий штаб.
Ничем не приметен был прежде этот дом. Дом № 32 по Новосолдатской улице. Хозяйкой в нем была Полина Даниловна Зимина. Немцы выставили ее из дома, но на русской печке, свернувшись незаметным клубком, оставалась ее тринадцатилетняя дочка Лина. Она видела, как пленных партизан вводили поодиночке одного за другим. На них было страшно смотреть — все в крови. Двух внесли, вернее, втащили — они уже не могли сами идти. Длился допрос долго, чуть не три часа. Переводчик, сидя в углу, записывал вопросы и ответы, но записывать особенно было нечего. Партизаны попались неразговорчивые.
Первым допрашивали Костю Пахомова.
— Фамилия? — спросил офицер.
Костя не отвечал.
— Сколько лет?
— Двадцать четыре.
— Откуда? — быстро спросил ободренный офицер.
— Из Москвы.
— О, из Москвы! — почтительно и словно обрадовавшись произнес офицер. — Кто послал вас?
— Больше я вам не скажу ни слова. И Костя замолчал.
Ему грозили, но редактор серпомолотовской «Мартеновки» молчал.
К дому, в котором шел допрос, подкатил больший лимузин со штандартом на правом крыле. Из машины в сопровождении адъютанта вышел генерал. Золотые арабески на стоячем воротнике, золотое шитье на фуражке, красные отвороты длинной щегольской шинели. Он вошел в дом, уселся за стол. По вопросам, которые он задавал через переводчика, было ясно, что его интересуют прежде всего данные об обороне Москвы на ее ближних подступах, в районе Волоколамского шоссе, под Дедовском, Нахабином и Красногорском. Но москвичи не отвечали на его вопросы.
Вторым допрашивали Колю Галочкина.
Николаю Галочкину было семнадцать, когда он пришел в 1934 году на завод. Коля был самым близким другом Кости Пахомова. Они вместе работали в КБ. А раньше Коля работал плановиком фасонно-литейного цеха. Уже там он начал вносить смелые рационализаторские предложения. Как и Костя, он был способным конструктором. Как и Костя, окончил Металлургический институт. Вместе с Костей записался в команду МПВО, чтобы оборонять завод от фашистских бомб, когда началась война. И вместе с Костей ушел в партизаны, а в группе Костя сделал друга своим заместителем.
Коля Галочкнн молчал.
Третьим допрашивали Николая Кагана.
Николаю Кагану было двадцать шесть лет. Родился он в Витебске. С пятнадцати лет учился ремеслу на керамическо-стекольном заводе. В комсомол вступил в семнадцать лет. На заводе «Серп и молот» работал сначала мастером в котельной, затем механиком в тепловом цехе. Не по годам серьезный, усидчивый, он окончил без отрыва от производства вечерний Металлургический институт. Был немногословен, но считался на заводе лучшим агитатором. Его единогласно избрали в заводской комитет комсомола. В последнем предвоенном году вступил в кандидаты партии.
Николай Каган молчал.
Четвертым допрашивали Павла Кирьякова.
Павел Кирьяков славился на заводе как лучший крановщик завалочной машины. Портрет его не сходил с красной доски. Стахановца Кирьякова знали все. Родом он был из деревни Бурьерки Рязанской области. Когда ему было десять лет, его взяла к себе в Москву его сестра. После ФЗУ пошел в фасонно-литейный цех завода, стал машинистом завалочной машины. Его машина не знала простоев и аварий. Павел успешно окончил курсы мастеров социалистического труда. Его постоянно выбирали в цеховой комитет комсомола. В свободное время он упражнялся в стрельбе, стал снайпером и организовал стрелковый кружок. В 40-м году, когда началась война с белофиннами, он добровольно пошел в лыжный батальон и только после победы вернулся на родной завод.
Павел Кирьяков молчал.
Пятым допрашивали Виктора Ординарцева.
Восемнадцатилетний Виктор Ординарцев в шутку говорил, что он в группе самый старый серпомолотовец, потому что у него с заводом была связана вся жизнь — еще в раннем детстве отец, гужоновец с 1905 года, сказал ему, что он пойдет работать только на этот завод после школы. Василий Прокофьевич, кавалер ордена Ленина, был на заводе знатным человеком и мечтал, что и сын его Виктор станет настоящим рабочим. Вообще-то у Василия Прокофьевича и его супруги Екатерины Ивановны было девять детей. Это была большая и дружная семья. Виктор стал на заводе слесарем, собирался окончить заводской институт. Отец гордился им — Виктор выполнял норму на 150 процентов. Несмотря на свои юные годы, он прославился как один из лучших футболистов заводской команды. Над кроватью у него висел портрет Валерия Чкалова — голубая мечта Виктора звала его в «пятый океан». Планы у него были большие и увлекательные. В комсомол вступил в октябре 41-го, перед уходом в партизаны.
Виктор Ординарцев молчал.
Шестым вызвали на допрос Ваню Маненкова.
Ваня Маненков был родом из Клина. В 1937 году ему исполнилось пятнадцать лет, когда он поступил на московский завод «Москабель» и одновременно стал учиться в ФЗУ. В 40-м году только двое выпускников этого ФЗУ получили второй разряд, и одним из них был Ваня. У него были золотые руки. Он выполнял высокоразрядные работы и быстро стал стахановцем. Член цехового бюро ВЛКСМ, он пользовался авторитетом среди молодежи завода. Он на все находил время: редактировал цеховую стенгазету, устраивал стрелковые соревнования, организовывал военные кружки.
Ваня Маненков молчал.
Вызвали Шуру Луковину-Грибкову.
Шура попросила у немцев воды, и те с готовностью дали ей напиться. Но она тоже отказалась отвечать на вопросы.
Родилась Шура под Москвой — в деревне Устье Угодско-Заводского района Московской области, не так уж далеко от Волоколамска. «Семья у меня серпомолотовская, — говаривала Шура, — мать — колхозница из батрачек, отец — рабочий». Такой родословной Шура гордилась. Любила вспоминать, что мама смолоду прослыла бунтаркой — была заводилой в забастовках батраков и сельских рабочих, участвовала в октябрьских боях 1917 года в Москве, воевала на фронте во время гражданской войны. Отец старался от матери не отставать, боевые были пролетарии. Шура в мать. Впервые о Шуре заговорили в деревне, когда она, начинающий селькор, напечатала в районной газете острую заметку о плохом отношении к лошадям в ее родном колхозе. Заметка крепко помогла, и даже взрослые в Устье зауважали девчонку. С детства Шура много и хорошо рисовала карандашом. Ее наброски посылали даже в райцентр на выставку. Еще пионеркой с большим успехом оформляла праздничные номера стенгазет, не наклеивая вырезанные из журналов портреты и иллюстрации, а рисуя сама. И еще было у нее одно редкое увлечение: любила она срисовывать орнамент старинных наличников, народных вышивок. Потом это пригодилось ей в училище.