Ночной океан

Наделять черты подобной твари выражением было странно, но Джонсу отчего-то казалось, что в треугольнике выпученных глаз и хищно протянувшемся хоботке определенное выражение и некий посыл точно существуют и просматриваются. Алчность, безумие и жестокость, возведенные в запредельный, недоступный для человеческих чувств абсолют, изливались из зрачков чудовища. Никогда бы не подумал, что такой образ может физически существовать, думал Роджерс, но вот она, настоящая фотография! Сколько сил и таланта, должно быть, вложил в эту работу Роджерс!

– Что думаете? – испросил глава музея, вторгаясь в ход мыслей Джонса. – Понимаете теперь, почему Его иногда называли Тысячей Смертельных Лобзаний? Понимаете, что стало с этим жертвенным псом? Ему нужна кровь, и он попросит еще. Он подобен божеству, и я отныне – жрец! Йа! Шаб-Ниггурат! Черная коза и ее Легионы Младых!

Джонс, испытывая смешанное с отвращением сочувствие, отложил фотографию.

– Послушайте, Роджерс, так дело не пойдет. Всему есть пределы. Это, конечно, великое произведение, не побоюсь сказать – грандиозное, но оно, очевидно, плохо на вас влияет. Нет нужды длить плохое – пусть Орабона демонтирует фигуру, а вы выбросьте ее из головы. И разрешите мне порвать этот ужасный снимок.

Роджерс моментально выхватил фотографию из рук Джона и спрятал в стол.

– Да что же вы за дурак такой! Неужто все еще думаете, что Он – подделка? До сих пор считаете, что я сделал Его сам и что все мои фигуры – лишь мертвый воск? Рази вас гром! Да вы, оказывается, глупее, чем была бы ваша восковая копия! Теперь у меня есть неоспоримое доказательство, и оно вам скоро будет представлено! Не сейчас, чуть позже – Он еще не готов к очередному подношению. Но скоро… скоро вам не останется даже шанса усомниться в Его мощи!

Когда Роджерс вновь взглянул на загадочную дверь с тяжелым висячим замком, Джонс взял свою шляпу и поднялся со скамьи.

– Будь по-вашему, Роджерс, я подожду. Сейчас мне все равно пора уходить. Я еще зайду завтра, а вы пока подумайте над моим советом. Может статься, он покажется вам разумным. Спросите Орабону, что он думает по этому поводу.

Роджерс злорадно усмехнулся:

– Отступаетесь? Испугались! Вот, значит, чего стоит вся ваша бравада… Значит, лишь мертвый воск, а от доказательств иного – бежите… И чем вы лучше тех дутых смельчаков, что на спор остаются на ночь в музее, но уже через час начинают скулить, вопить и просить о том, чтоб их выпустили? Спросить Орабону, значит… да этот слизняк только и делает, что строит мне козни! А вы-то – вы-то с ним, вестимо, заодно! Не хотите, значит, чтоб Он воцарился!

– Никто вам зла не желает, Роджерс, – спокойно держал ответ Джонс. – Ваших восковых детищ я не страшусь – более того, я влюблен в ваши мастерство и фантазию. Я просто клоню к тому, что слишком уж жарок наш сегодняшний спор – не мешало бы отойти…

Но Роджерс не ушел от прежней темы:

– Значит, не боитесь, но поспешаете! Смех, да и только! А может быть, раз уж смелости вам не занимать, здесь же, в музее, и переночуете? Что вам до всех моих выдумок!

– И вовсе я не тороплюсь, – чуть раздраженно заметил Джонс, глядя главе музея прямо в глаза. – Но ради чего мне здесь оставаться? Что это докажет? Если и есть причина, по которой я ухожу, то лишь одна: спать с удобством тут не выйдет. – Тут Джонса осенило: – Послушайте, Роджерс, а ведь и правда: что толку мне оставаться здесь на ночь, если в итоге каждый останется при своем? Предлагаю спор: если я спокойно перенесу ночное дежурство, вы возьмете отпуск ото всех ваших дел, выбросите этот вздор об оживающих скульптурах из головы, а Орабоне поручите уничтожить этот ваш новый экспонат. Как вам такие условия?

С ответом Роджерс не торопился: было видно, как много противоречивых эмоций боролось в нем. Наконец он заговорил; голос его дрожал от нервного напряжения:

– Недурно, недурно… очень недурно придумано! Продержитесь ночь – и я сделаю все так, как вы велите. Но только если вы продержитесь, никак иначе! Сейчас мы сходим куда-нибудь поужинать. Когда вернемся, я запру вас в выставочном зале и уйду домой, а утром вернусь – даже раньше Орабоны, который приходит сюда за полчаса до открытия… Вернусь – и проверю, как у вас идут дела. Но не стоит искушать судьбу, если ваш скептицизм не столь тверд, сколь кажется, Джонс! Все ваши предшественники не выдерживали и отступали. Я и вам даю такую возможность. Если будете громко стучать во входную дверь, непременно привлечете внимание констебля. Сдается мне, вам недолго тут спокойно сидеть – вам ведь находиться в одном здании с Ним, пусть даже в разных залах…

Роджерс поднял с пола мешковину, завернул в нее останки собаки и, подхватив свою отвратительную ношу, направился к двери, выходившей на грязное задворье. В центре двора имелся канализационный люк, и Роджерс откинул его столь привычным движением, что Джонсу стало не по себе. Мумия пса канула в забвение клоакального лабиринта. Зябко поведя плечами, Джонс невольно отступил от своего мрачного визави.

По взаимному соглашению они договорились не обедать совместно, а встретиться в одиннадцать у дверей музея. Джонс поймал кэб и вздохнул немного свободнее, когда пересек мост Ватерлоо и увидал впереди ярко освещенный Стрэнд. Он пообедал в тихом уютном пабе, – после чего отправился к себе на Портленд-Плэйс, чтобы принять ванну и захватить кое-какие вещи. Интересно, чем сейчас занят Роджерс? Джонс знал, что тот живет на Уолворт-роуд в огромном мрачном особняке, полном малоизвестных и запретных древних книг, всяких оккультных принадлежностей и восковых изваяний, которым не выискалось места в музее. Орабона, насколько было известно Джонсу, тоже жил в том доме в отдельных апартаментах.

Ровно в одиннадцать Джонс подошел к дверям музея на Саутворк-стрит и увидел ожидавшего его Роджерса. Оба были немногословны, но каждый ощущал некое напряжение, словно предвещающее беду. Они пришли к соглашению, что местом предстоящего ночного бдения будет сводчатый выставочный зал. Роджерс вовсе не настаивал на том, чтобы Джонс расположился в отгороженном алькове ужасов.

Потушив весь свет с помощью рубильника в мастерской, глава музея, даже не подав руки на прощание, вышел во двор через дверь мастерской, запер ее за собой и поднялся по стертым ступенькам на тротуар. Когда его шаги стихли, Джонс понял: долгая, утомительная вахта – оговоренная в затеянном им споре ночь в музее – по-настоящему началась.

Позже Джонсу, пребывающему в кромешном мраке сводчатого подземелья, оставалось лишь сетовать на свой ребяческий задор. Первые полчаса он развлекался, включая-выключая электрический карманный фонарик, но теперь просто сидел в темноте на одной из скамеек для посетителей – не без нервного напряжения. Вспышки выхватывали из мрака то одно, то другое воспетое в воске непотребство – гильотину, безымянного уродца-гибрида, бородатый лукавый лик убийцы, бледное тело с перерезанным горлом. Джонс осознавал, что кругом него – всего-навсего безобидный воск, которому придали форму и вид чего-то отталкивающего… но по истечении первого получаса он предпочел бы вовсе не видеть экспонаты музея.

И угораздило же его поддаться на уговоры невротика! Не проще ли было спровадить Роджерса врачам или и вовсе оставить в покое? Но каким же ярким талантом отличался этот сумасброд, ярким и неповторимым! Джонс лишь проявил творческое сочувствие – сочувствие человеку, способному измыслить и создать ужас настолько жизнеподобный, что в ужасности своей тот обретал величие; хотелось найти способ спасти его создателя от прогрессирующей мании, не прибегая к суровым мерам. Хозяин музея обладал буйным воображением Сайма или Доре вкупе с высочайшим мастерством Леопольда Блашки, дрезденского стеклодува, виртуозно и с дотошностью ученого воспроизводившего мельчайшие детали в своих творениях. Для мира чудовищ Роджерс сделал столько же, сколько Блашка с его на диво точными моделями растений из разноцветного стекла – для ботанической науки.