Фарфоровые куколки

Однажды, когда мы еще жили в Лос-Анджелесе, в нашу семейную сувенирную лавку зашла танцовщица из театра «Орфей». Ей понравилась черная лаковая шкатулка с летящими цаплями, и она захотела ее купить, но денег не хватало, поэтому моя мать предложила:

— Если вы дадите моей девочке несколько уроков танца, я подарю вам шкатулку.

Когда об этом узнали в округе, люди стали говорить, что репутация нашей семьи теперь безвозвратно испорчена. В ответ на это мама, убежденная сторонница традиций и строгих взглядов на жизнь по ту и другую сторону океана, быстро пресекла эти разговоры. «Лучше уж стать одиноким волком, но с талантом, чем мартышкой при шарманщике, — говорила она. — Да и западной культуре кланяться тоже не стоит, надо быть независимым».

Разумеется, меня воспитывали в японских традициях. Мама показала мне, как семенить при ходьбе, чтобы казаться хрупкой, и как прятать улыбку за кончиками пальцев, чтобы быть привлекательной. Она учила меня говорить тоненьким тихим голосом, чтобы, не дай бог, никто не заметил моего характера. Каждую фразу мне следовало начинать так, будто я была в чем-то виновата: сумимасэн га — «простите, но» или озорэмасуга — «не хочу обидеть вас, но». И разумеется, я ходила на мамины уроки японского языка, хотя он мне был совершенно не интересен, ни дома, ни в школе, и мне бы очень хотелось, чтобы мне давали по десять центов за каждое ее замечание за неправильное использование предлогов. А вот отцу нравилось, как мама разговаривала. Он всегда говорил, что ее голос был так же прекрасен, как лепестки сакуры, слетающие с цветов в прозрачном воздухе идеального весеннего утра. С этим мне было сложно поспорить. Ее голос действительно был красив, но не настолько, чтобы смягчать ее вечные придирки.

Мама учила меня правильно и почтительно обращаться к людям и формулировать вежливый отказ. Она же показала мне разницу между мужской и женской речью. Попросить тишины женщина может только очень мягко: сизукани — «тише», — в то время как мужчина может просто сказать: дамаре — «заткнись». Помню, как внимательно я слушала, когда на уроке мама объясняла, что жена по-японски — канаи, «внутренняя сторона дома». Мужа японцы называют су-жин — «хозяин». Вот только я хотела быть хозяйкой самой себе.

Мама начинала каждое занятие с пения с учениками гимна Японии перед портретом императора Хирохито, такого элегантного в мундире, верхом на Сираюки, белом коне. Надо сказать, это мало чем отличалось от китайской школы, в которую ходила Элен, — они там тоже пели гимн Китая перед портретом Сунь Ятсена.

Мама вела занятия так, будто мы были в Японии, постоянно подчеркивая важность абсолютной верности и подчинения тем, кто стоит над нами: родителям, учителям, старшим и, разумеется, императору. Самыми главными нашими достоинствами были, как она учила, искренность, верность и послушание. Если верить Элен, это мало чем отличалось от того, чему и ее учили в школе.

Мама рассказывала о первом столкновении Японии и Китая в 663 году, за что Япония стала мстить постоянными нападениями на Китай, которые продолжались и по сей день. Элен, скорее всего, слышала о тех событиях, только с точностью «до наоборот».

Все мы — заложники традиций, которые считаем правильными и справедливыми, вот только правда у каждого своя. Когда я назвала прошлогоднюю Нанкинскую резню военным преступлением, мать дала мне пощечину и прикрикнула:

— Ничего этого не было! Это все выдумки!

После этого она обвинила меня в неблагодарности. Это звучало еще страшнее и унизительнее, чем изнасилование и убийство тысяч невинных женщин в Китае.

— Я не неблагодарная и не забыла свои корни, — пыталась возражать я. — Просто я люблю Америку и хочу жить в мире.

— Император тоже желает жить в мире, — сказала мать. — Он проливает слезы по другим азиатским странам, раздавленным ботинками западного империализма. Японцы помогут своим менее удачливым братьям и сестрам в Маньчжурии, Китае и Корее. Сейчас настало время дружбы, сотрудничества и совместного процветания.

— Ты имеешь в виду политику «трех всех»?[16]

— Бакатарэ! — Мать бросила мне в лицо самое грубое обвинение в глупости.

После этого родители не разговаривали со мной две недели. Хидео и Йори, мои братья, тоже держались от меня подальше.

— Ты родилась, чтобы пойти по неправильному пути, — как-то сказал мне Хидео, что было странно слышать от гангстера.

Мы в это время были на выставке в Гонолулу. Не могу согласиться с тем, что я шла по неправильному пути, но у меня действительно было собственное мнение. В результате я превратилась в комару нэ — «позор для родителей».

Что еще хуже, я любила мальчиков, а мальчики любили меня, и это выводило родителей из терпения.

Мама подарила мне возможность научиться танцевать, вот только этот шаг привел к нежелательным последствиям. На острове Терминал проживало более трех тысяч японцев: исси, нисси и сэнсеи, — но, кроме них, там были еще и моряки с военно-морской базы. К тому времени как мне исполнилось четырнадцать, я уже хорошо знала, где мне больше всего нравится проводить время. Так что да, хоть родители и руководствовались своими интересами — отец хотел рыбачить на Гавайях, а мама — вернуться в Японию, — но их решение в первую очередь помогло мне миновать неприятностей, к которым я тогда приближалась.

Однако это их решение тоже оказалось плохо продуманным. Ветра перемен разворошили и разрушили все планы.

В школы пришли белые учителя, с цветками гибискуса, заложенными за ухо. Они и меня научили так делать. Волны океана разбили традиции моих родителей о скалистые берега. Разлапистые пальмы своим шелестом провозглашали свободу выбора. А местные мальчики с гладкой кожей обладали еще более внятными голосами. И тут было еще больше моряков! Они не могли понять, японка я, китаянка или гаитянка, да им особо и не было до этого дела.

— Шиката га наи! — стонала мать. — Это непоправимо!

Она называла меня мога — «современная девушка», и это не было комплиментом.

Родители не знали, что со мной делать. Когда тетушка с дядюшкой предложили взять меня к себе, отец с матерью с радостью отпустили меня на «землю риса», в материковую Америку. И я с такой же радостью к ним поехала. И знаете что? Оказалось, что они жили и работали прямо возле военно-морской авиабазы! Шиката га наи! Еще как! Да, я разрушила стереотипы о японских девушках. Ну и что? Я была не такой, как Грейс, Элен или другие девчонки, которые боялись чужого мнения и на которых давил груз прошлых разочарований. Я хотела от жизни не так уж и много: парить над ее суетой, не стесняться своего тела и быть для окружающих не только японкой.

В пятницу, в самом начале февраля, я шла по Маркет-стрит, заходя в каждое кафе и магазинчик, спрашивая, не нужна ли им помощь. Обычно мне отвечали что-то вроде:

— Нам очень жаль, но у нас было одно место, и его только что заняли.

Означало это только то, что они не возьмут меня, потому что я азиатка.

Я подошла к театру, в который входили и откуда выходили девушки. Любопытная, как кошка, я заглянула внутрь и нашла там фигуристую блондинку средних лет. Она проводила собеседование с претендентками, желавшими получить работу на Международной выставке «Золотые Ворота».

— Вы стесняетесь своего тела? Могли бы обнажиться на публике? — спросила меня она.

— Я как-то раньше об этом не задумывалась, — ответила я.

— Так подумайте сейчас.

На Гавайях было жарко днем и ночью. Там у меня не было ни одного свитера, не говоря уже о пальто. Воздух был таким влажным, что мы с родителями и братьями раздевались до нижнего белья, чтобы посидеть на океанской отмели недалеко от нашего дома. Мы с мамой, полностью обнаженные, принимали ванну в деревянной бочке, после того как там вымоются отец и братья. Девочки, мои одноклассницы, которые учили меня танцевать хулу, рассказывали, что их матери и матери их матерей никогда не закрывали грудь во время танца — довольствовались лишь волосами да цветочными гирляндами.