Четыреста килознаков

— Ну давай.

У него как-то невероятно получалось улыбаться одними глазами, оставаясь предельно серьезным. И от этого тоже слегка познабливало. Как будто заходишь в озеро, и холодные струйки воды мешаются с теплыми.

— Почему ты ушел на пенсию так рано? Я помню, ты говорил, что это невеселая история…

— И ты вообразила какую-то страшную драму? Нет, на самом деле все гораздо проще. Хотя… все-таки не без драмы, потому что решение было непростым. И неприятным. Альтернатива… нет, дилемма. Дослужить полный срок и с большой вероятностью уволиться по инвалидности — или уйти на минималку.

Он поднял бокал, задумчиво глядя сквозь золотистое вино, отпил немного, отщипнул виноградину.

— Из Североморска меня сначала отправили в Сирию на полгода, потом оставили под Питером. Заходил на посадку, в двигатель втянуло птицу. Это такая зараза, ее никак не предусмотришь. Есть защита, но она не сработала. Сетка сломалась, части попали внутрь, двигатель загорелся. Коротнуло электрику, вырубился второй. Пошел в завал. Катапультировался на ста метрах, это ниже безопасной высоты. Но повезло, приземлился штатно. Тряхануло, конечно, но обошлось без переломов. Прошел миллион разборов по катастрофе, медкомиссию. Готовился ко второй командировке. И тут резко вступило в поясницу. Снова обследовали и на МРТ разглядели компрессионный перелом позвоночника. Сначала-то жалоб никаких не было, но когда пошли нагрузки, тут все и вылезло.

Он замолчал, покусывая губу. Я не торопила, ждала продолжения.

— Два месяца отлежал в госпитале, в корсете. Еще через два разрешили сидеть. В общей сложности лечился полгода. Еще раз прошел комиссию, допустили к полетам. Но один старый опытный врач сказал: дослуживай двадцать льготных, парень, и вали на пенсию, иначе в сорок пять тебя на нее вывезут. В инвалидном кресле. Если уж в позвоночнике что-то сломалось, хоть как лечи, изменения будут только накапливаться, тем более при таких перегрузках.

— А что говорили другие врачи? — осторожно спросила я.

— Другие врачи говорили, что я могу летать, но… риск действительно высокий. Вероятность инвалидности к пятидесяти годам — где-то сорок процентов. Сначала ерепенился — мол, плевать, это все когда-нибудь, не сейчас, а как же я без неба-то? Сорок процентов же, не сто. Но потом сел, подумал… А если все-таки попаду в эти сорок? С женой уже развелись. Грузить собою сына или родителей, которым самим нужна будет помощь? Ну свинство же.

— Но ведь можно было, наверно, остаться на какой-нибудь должности без полетов?

— Не все так просто. Медкомиссия дала заключение: на данный момент к полетам годен. Извольте в самолет, товарищ подполковник. Что там будет через пять-десять лет, никому не интересно. Был вариант пройти медико-психологическую экспертизу: мол, не могу летать после катастрофы, писаюсь от страха, как только вижу самолет, но…

— Слишком унизительно?

— Люблю умных женщин, — усмехнулся Ник. — Хотя с ними и непросто. И потом так было бы еще тяжелее — рядом с самолетами, но не летать. Нет, уходить — так сразу. Это как с отношениями. Если понимаешь, что ничего уже не исправить, лучше закончить одним махом.

— У тебя… так и было? С женой?

Все-таки мы пришли к личному, пусть и окольными путями. Но это было личное из прошлого — то, что далеко от той точки, где мы находились сейчас.

— Нет, — поморщился он. — Наоборот. Долго и тяжело. Поэтому и знаю, что так не нужно. А у тебя как?

— В первый раз так же, — я подумала, что вино, похоже, довольно крепкое и третий бокал, наверно, был лишним.

— В первый?

— Да. В двадцать лет вышла замуж, в двадцать девять развелась. Фактически разрыв тянулся год, даже больше. Пока не набралась храбрости и не подала заявление. Зато второй раз все было быстро. Муж пришел домой и сказал: «Дорогая, я ухожу, собери, пожалуйста, мои вещи. Квартира тебе, машина и дача мне».

Конечно, все было не совсем так, но по сути верно. Через месяц мы уже получили свидетельства о разводе, а вот отходила я от этого больше года. Видимо, прилетела ответочка за первый раз.

— По-деловому, — оценил Ник, и тут зазвонил его телефон.

Посмотрев на экран, он сдвинул брови, встал и вышел в зал. Говорил тихо, да и музыка играла, но одну фразу я все же услышала:

— Извини, не сегодня.

Разумеется, это было сказано не мне, но я тоже приняла на свой счет. Не то чтобы прямо рассчитывала на томное продолжение вечера… Просто вдруг стало предельно ясно: все будет либо серьезно, либо никак. Поэтому, наверно, мы еще не одну встречу будем кружить друг вокруг друга на мягких лапках.

Музыканты доиграли и раскланялись, люди начали расходиться, зал почти опустел. Я посмотрела на часы: половина двенадцатого.

— Как-то не очень ночной клуб.

— До последнего посетителя или до четырех утра. Иногда бывает, что и в четыре не выставить.

— Я бы тоже потихоньку пошла.

— Ладно, — не стал возражать Ник. — Сейчас вызову такси.

Когда он назвал водителю мой адрес, я подумала, что о чем-то хотела спросить, но мысль снова вылетела из головы, потому что рука оказалась в его руке.

Это была такая банальность, общее место, которое у меня встречалось если не в каждой первой, то в каждой второй книге точно. Но сейчас все оказалось иначе — тепло и уютно, и я всю дорогу молча улыбалась, как глупая школьница.

— Подождите немного, — попросил Ник водителя, когда такси въехало во двор и остановилось у парадной.

Он помог мне выйти и довел до двери, так и держа за руку.

— Снег идет… — сказала я, и в этот момент огромная лохматая снежинка упала на щеку.

Ник осторожно смахнул ее, наклонился и поцеловал меня. Так же мягко и спокойно, как тогда в лесу.

Мелькнули и исчезли под аркой два гранатовых зерна — габариты. Как тогда, в лесу, когда стояла и смотрела вслед.

Вытянув ладонь, я поймала несколько мохнатых снежинок, провела холодными пальцами по губам. Они горели — хотя это был всего один поцелуй, такой же легкий и невесомый. Но я вдруг почувствовала ими жар, скрытый за сдержанностью Ника, и вспомнила огненные блики на его лице, в глазах.

Аварийка?

Иногда самые обыденные вещи вдруг вскрывают тайную суть происходящего. В буквальном смысле высвечивают, подчеркивают.

О боже, каким же он может быть, если отбросит свою холодную чопорность?

Я прислонилась к кирпичной стене и то ли засмеялась, то ли захныкала.

— Вам… нехорошо? — деликатно поинтересовался пожилой мужчина, завершивший позднюю прогулку с пуделем.

— Все в порядке.

Позорно шмыгнув носом, я зашла за ними в парадную, машинально проверила почтовый ящик, поднялась к себе на пятый этаж. Привычный до автоматизма ритуал: переодеться, включить компьютер, навестить холодильник. Сегодня как раз проснулся психический жор. Открыв дверцу, я оглядела внутренности так, словно искала альтернативную форму жизни, соорудила гигантский бутерброд, подошла к окну.

По правде сказать, у меня не было любимого времени года. Мне нравилась комфортная погода, которая у нас в Питере гость нечастый. Снег? На снег я любила смотреть из окна. Вечером, в свете фонарей, это напоминало фон к рождественской мелодраме. И тогда так сладко мечталось, что в наше садоводство проложат нормальную дорогу, я напишу бестселлер, заработаю хреналион денег, перестрою дом под зимнее жилье, заведу спутниковый интернет и составлю компанию бабкам-отшельницам. Ну и собаку, может, куплю наконец. Буду сидеть в кресле у камина, положив ноги на ее теплый бок, пить глинтвейн с солеными сушками и писать, писать…

Вот только почему эти сладкие мечты всегда отдавали какой-то грустинкой? Может, потому, что они были… одноместными, как люкс в гостинице?

Но сейчас… Вокруг фонаря вились снежинки, с бутерброда в тапки сыпались крошки, а я улыбалась шире двери. Если бы захотела выйти из кухни, так и застряла бы в проеме.

Пискнул телефон.

Воцап. Ник.

«Спокойной ночи, Женя!»