Страница 11 из 12
Атмосфера стала абсолютно невыносимой, когда я начала работать стажером судебного психолога в тюремной больнице. В те времена подобные возможности предоставлялись нечасто, и я очень гордилась, что мне удалось получить это место. Из студента-волонтера я стала профессиональным психологом на зарплате. Наши отношения стали напоминать муху, напрочь завязшую в варенье моей жизни. Мне страшно хотелось выбраться, но я точно знала, что в момент разрыва отношений, связанных с насилием, резко возрастает риск причинения вреда.
Со временем мне удалось освободиться, но он не собирался облегчать мне этот процесс. Он начал появляться у моей работы. Коллеги говорили, что он бродит по парковке, врывается в приемную и требует, чтобы ему сообщили, покидала ли я здание. Он колотил во входную дверь. Он заглядывал мне в окна в тот момент, когда начинал звонить телефон. Я задергивала шторы и сидела неподвижно, пока он не уходил.
В типично унылый, пасмурный день 31 октября – на Хэллоуин – я вернулась домой с работы и буквально вбежала в дом, потому что начался дождь. Подъезжая к дому, я видела на дороге детей, которые ходили по домам, выпрашивая конфеты. Помню еще, что подумала: они вот-вот вымокнут до нитки. Я вбежала в дом, повесила пальто в прихожей и направилась прямо на кухню, посмотреть, дома ли соседка. Соседки не было. Когда позвонили в дверь, я кинулась открывать, рассчитывая увидеть детей с раскрашенными лицами и в масках. Но это были не они.
Через несколько дней соседка, которая сразу заставляла меня позвонить в полицию, поставила мне ультиматум: если этого не сделаю я, в полицию позвонит она. Звонить было безумно тяжело. Меня терзали мрачные предчувствия – я понимала, что запускаю цепочку зловещих событий.
Когда жертва домашнего насилия принимает решение и звонит в полицию, у этой истории появляются две развязки, и ни одну нельзя назвать счастливой. Либо полиция решает ничего не предпринимать, и тогда человека ожидает настоящий домашний ад. Либо начинает действовать, и жертва насилия сталкивается с новой реальностью – ее жизнь и все, что было привычно и знакомо, переворачивается с ног на голову. Единственное, чего я хотела в этой ситуации, чтобы он ушел. Если я сообщу о преступлении, в моей жизни появится масса новых проблем. И все же я позвонила в полицию и через много месяцев оказалась в суде.
Первым психологом, который выступал в суде по поводу достоверности свидетельских показаний в деле о мюнхенском убийстве 1896 года, был доктор Альберт фон Шренк-Нотцинг. Я представляла свой первый судебный опыт точно так же. Я видела себя эрудированным специалистом, способным поразить судью и присяжных своими знаниями и квалификацией. Защитник обвиняемого со вздохом заявлял: «Больше вопросов не имею, ваша честь», признавая свое поражение перед лицом моего профессионализма на перекрестном допросе. Но я никак не ожидала, что мне придется давать показания от лица жертвы, что у меня будут пылать щеки и мне будет трудно подобрать слова, чтобы объяснить, почему я не подала жалобу раньше…
На судебном процессе я сказала, что постоянно чувствовала себя морским львом в цирке – мне постоянно приходилось следить за своим настроением и замечать потенциально тревожные признаки ярости, пробуждающейся из-за сущих мелочей. Ведь стоило этой ярости пробудиться, и она могла пылать несколько дней. Поэтому мне было хорошо понятно состояние постоянного страха, о чем говорила Элисон: вечное ожидание взрыва, готовность сделать все, что угодно, лишь бы этого не допустить, и постоянное осознание невозможности предотвратить катастрофу, потому что причиной ее является не твое поведение, а поведение партнера.
Дело рассматривал местный мировой суд – никаких присяжных, лишь три мировых судьи, я, мой бывший бойфренд с адвокатом и прокурор. А еще, как оказалось, огромное множество журналистов. Адвокат честно выполнял свою работу. Он задал мне множество неприятных вопросов личного характера о наших отношениях. Ведь я была близка с его подзащитным, у нас довольно долго были серьезные отношения. Не делаю ли я из мухи слона? Может быть, речь идет всего лишь о ссоре между любовниками? Чрезмерная реакция истерички, стремящейся привлечь к себе внимание. Я только даром трачу время серьезных людей на свою ложь – это было меньшее из услышанного мной на том процессе.
Через две недели моего бойфренда осудили за домогательство и приговорили к 18 месяцам тюремного заключения, из которых он должен был точно отбыть не меньше девяти. Но в действительности он провел в тюрьме лишь пару дней: адвокат подал апелляцию, мотивируя тем, что бывший тюремный офицер подвергается большой опасности – и приговор отменили.
Журналисты, которые пишут о преступлениях и реальных событиях, кажется, живут в другом измерении. Их совершенно не интересует ни истина, ни факты. Газеты продают сюжеты, которые соответствуют их позиции. В моем сюжете присутствовали все пикантные элементы идеальной таблоидной истории – тюремный офицер и неопытная девица. Именно так моя история и была описана на страницах таблоидов.
Когда, идя на работу утром, я увидела свою фотографию в газетном киоске, у меня подкосились ноги, словно я оказалась в лифте, который слишком быстро спускался. Проходя по вестибюлю, где на столе каждый день выкладывали свежие газеты, я обнаружила, что мой портрет украшает первые страницы большинства таблоидов. В одной газете использовали классическую тюремную шутку о надзирателе, который сам оказался в тюрьме из-за горячей дамочки-психиатра. Другая газета посвятила моей истории целых две страницы. Поскольку мои показания не представляли для них особого интереса, они предпочли сосредоточиться на его надписях на моей обнаженной груди – он действительно написал на мне «сука-феминистка» губной помадой. Тогда я поразилась тому, что мужчина захотел превратить меня в стену для собственных граффити (и тому, что он знает, как пишется «феминистка»). До сих пор меня изумляет тот факт, что журналист ухитрился самую личную часть моих показаний выставить на потеху публики.
Описать стыд очень трудно. Я постепенно начала понимать истинную глубину этого чувства с помощью своих клиентов – и жертв, и тех, кто проделывал ужасные вещи с другими людьми. Но стыд – это нечто такое, что нужно прочувствовать самому, чтобы по-настоящему понять. Я уходила в туалеты и стояла, глядя на себя в зеркало и испытывая глубокое отвращение к самой себе.
Начальник понял, что в таком состоянии я работать не могу, и отпустил меня домой. И тут же добавил:
– Но прежде чем уйти, зайдите и извинитесь перед доктором Уилкоксом.
Доктор Уилкокс был тем самым психиатром, в команде которого я работала. Мне нужно было идти и просить прощения у начальников, словно я ребенок, который украл печенье. Они не злились, но мое поведение их разочаровало. Не задавая лишних вопросов, я поплелась в кабинет доктора и пробормотала невнятные извинения. Доктор понятия не имел, что произошло, и сразу же меня отпустил. Никогда не прощу своего начальника за то, как он унизил меня в тот день. В целом он был вполне достойный и приятный человек, и мне нравилось с ним работать, но в тот момент свойственная ему чуткость испарилась.
Когда через пару дней я вернулась на работу, никто об этом не говорил. Никто. Все знали, но никто ничего не сказал. Впрочем, я все чувствовала по взглядам. Мои коллеги – опытные, профессиональные медсестры и психологи – не потрудились заглянуть дальше заголовков. А если и заглянули, то ни разу об этом не сказали и не спросили, что я чувствую. Я почти физически ощущала их дискомфорт. Они давали мне понять, что профессионалы в области психического здоровья так себя не ведут. Подобное может случиться с нашими пациентами, но не с нами. Я могла лишь стараться высоко держать голову, но это было нелегко.
В первый день на работе я пять минут сидела в одиночестве в общественной зоне (где и лежали газеты). Ко мне подошли три пациентки. Я увидела у них небольшой букетик белых маргариток, собранных на газоне. Эти женщины – женщины с проблемами обучения, слышащие голоса, галлюцинирующие, имеющие самые необычные убеждения и невероятно далекие от реальности, – подошли и протянули мне цветы. Они не сказали ни слова, но я знала, что они хотят сказать. Они молча кивнули мне, и я кивнула им в ответ. Три эти женщины проявили ко мне больше сочувствия, чем все профессионалы – специалисты не удосужились ни поговорить со мной, ни даже смотреть на меня.