Страница 6 из 17
– Леха, ты с нами? Сегодня с " Вэшниками" махач.
– А завтра?
– Завтра отдых, потом "Ашникам" надо настучать.
– И не жалко вам своих зубов и носов?
– Не очкуй, Леха, пошли.
И я шёл махаться с соседним классом, стуча "в репу" одним и получая в свою от «Вэшников», «Ашников» и даже восьмиклассников. Правда, такое положение дел, когда мне бьют морду какие-то гимназисты, я собирался менять, став ежедневно заниматься своей физической формой.
Преподаватели, зачастую, сами смотрели в окна, как дерутся школьники. Все они вспоминали свои гимназические годы – всё повторялось вновь. В какой-то момент драки кто-то из преподов выходил и разгонял потасовку, а гимназисты шли домой подранные, с «фонарями» под глазами и разбитыми лицами, но довольные великой победой, ведь каждый класс считал победителями в драке именно себя.
Зато в субботу после уроков зачинщики отправлялись остыть часика два в школьном карцере. Там противники братались, совместно вспоминая моменты схватки.
– Как я ему по морде ногой заехал, он завалился и пролежал всю драку.
– Круто, а я Ваське Дуракову по зубам упаял, они аж клацнули, думал выпадут.
– Сэмэн хорошо в глаз от меня получил, когда его Бузун держал.
– Зато Бузунову Сэм кулаками всю сопатку раскровянил.
– Да, Сэм бьёт больно. Мне под дых и в ухо как даст, я так и "ушёл".
– Ничего, скоро Пасха, на праздник ещё сразимся.
Непокорный дух учеников школ, гимназий, ремесленных училищ, институтов не могли сломить никакие карцеры.
Доставалось и тем преподавателям, которые пытались подавить ученика, были грубы и высокомерны с нами. А были и такие, кто вроде и казались занудами, ставили двойки, направляли в карцер, но в общем-то являлись безобидными. А ученики – люди в душе злые, интуитивно чувствуют, кого нужно бояться, а кого можно «прессануть», что и делали.
На улице пасмурно, в классе лёгкий загадочный полумрак. Класс встаёт, приветствуя преподавателя латыни, мёртвого языка медиков и католиков. Препод Мамин Евлампий Ефграфович – дали же родители имечко, занудный педант, ибо ни один нормальный человек не сможет преподавать с усердием латынь. Он очень хочет казаться суровым человеком, которого боятся, отчего постоянно угрожает ученикам всевозможными карами. В душе же это спокойный и безобидный человек с какой-то внутренней трагедией, которую прячет за этими «понтами».
Язык я не знаю, поэтому учу, отчего на положительном счету у Мамина. От латыни меня клонит в сон, я периодически выпадаю из реальности под монотонное бубнение преподавателя и ещё более нудное, потому что заикающееся от усердия, бубнение отвечающих домашнее задание учеников.
– Семёнов!
– Я!
– Не спать, фразу «in dormis erit somnus per vitam» кто переведёт? Поставлю пять. Семенов, что означает сие?
– Да мне в душе не тарахтело, что оно означает.
– Семёнов, извольте отвечать, иначе я поставлю вам кол, и субботу вы проведёте в карцере.
– Спящий проспит жизнь. Вы мне угрожаете, господин учитель, а это запрещено правилами учебных заведений. Dura lex, sed lex – суров закон, но закон.
– Summum ius – summa iniuria – высшее право – высшая несправедливость. А на уроке я высшая инстанция и право моё высшее. Ясно тебе, Семёнов? Так что будешь делать то, что я скажу. А виноват ты, и у меня есть свидетель – целый класс.
– Testis unus – testis nullus, что означает один свидетель – не свидетель, господин учитель, а класс это существительное в единственном лице.
– Вижу, что язык ты учишь, ставлю тебе пять.
– Пытаюсь, господин учитель.
Препод переключается на других, садясь на стул. Класс замирает.
– Лежибоков, бок не отлежал ещё?
– Никак нет, господин учитель.
– Тогда с Ленивцевым – вот же два сапога пара, переведите заданный рассказ в лицах.
Два гиганта мысли начинают мучить слух учеников и учителя своими перлами. Учитель не выдерживает, встаёт, а вместе с ним «встаёт» приклеившийся к попе стул. От такой неожиданности учитель спотыкается и с грохотом шлёпается назад на стул, отчего ножка стула ломается и оба громко падают на пол.
– Какой идиот налил клей на стул?! Я вас, тупицы, спрашиваю!
Класс ржёт, смеюсь и я, прикрыв лицо рукой, опёртой о парту, хотя понимаю глупость ребят. Зачем злить учителя, который хоть и зануда, но в целом со своими обязанностями справляется. Для меня тоже клей становится сюрпризом.
– Вон из класса, дегенераты. Семёнов, задержись.
Я убираю с лица улыбку и подхожу к учителю. Учитель зол, но видна растерянность и обида.
– Алексей, я понимаю, что в классе есть полные идиоты, но ведь ты совсем другим стал, ответственным. За что вы так, ведь брюки денег стоят, а я их недавно в ателье справил, новые совсем. Что ж мне их теперь, выкидывать, кто ж их отстирает от клея!?
– Евлампий Ефграфович, честное слово, не знал об этой подлянке, иначе, не допустил бы порчу личного имущества. Ничего, жена поможет – они все знают.
– Нет у меня жены-с! Померла от инфлюэнци, а сам я очень далёк от этого. Я весь в латыни, изучаю, так сказать, истоки.
– Простите ребят, Евлампий Ефграфович, мы сами отстираем, то есть клей растворим, а брюки отстираем.
– Да, а чем его растворить-то? Я и не подумал, что так можно, не умею-с я. А цвет брюк не уйдёт? А то представьте, как на срамном месте цвет другой будет, как же я тогда ходить-то буду?
– Сделаем, Ефграфович.
Я вышел в коридор. Там стоял класс и обсуждал происшествие.
– Сэм, чего тебя Лампа тормознул-то? Спрашивал, кто клей налил?
– Мужики, тут такое дело. Лампа, оказывается, один живёт, жену схоронил в прошлом году. Одинокий он, из-за этого весь в науку ушёл и нам мозги компостирует. А тут новые брюки пошил, а мы их засрали.
Почесав голову, Серж пробормотал: «Да, пацаны, нехорошо с брюками получилось. Кто клей налил, а?»
«Я и я, – отозвались Спесивцев и Баклушин, – чего теперь делать, Серж?»
– Попробуем растворителями от клея очистить, затем постирать отдадим. Чем хоть стул помазали?
– Эпоксидкой…
– Ё-мае, попробуем ацетоном, но если испортим штаны, то будем скидываться деньгами.
Брюки мы все же испортили, растворив ацетоном эпоксидку и краску материи, так что пришлось скидываться деньгами всему классу и шить новые брюки по меркам старых.
Мужик аж слезу пустил, когда мы вручили с извинениями ему старые и новые брюки.
– Извините нас, Евлампий Ефграфович, глупо получилось.
– Пустяки, накопил бы на новые. А с каждой зарплаты я немного денег в призренный приют на детей жертвую и сейчас обязательно отдам.
Больше наш класс над Лампой не шутил и на латыни вёл себя прилично.
Ещё одним нелюбимым предметом был у нас закон Божий. Духовник, отец Фома, был мужик вроде ничего, когда с ним общались вне урока, но в целом, очень нудный по жизни и тяжёлый в рабочем общении. Он жил на своей волне догматов и принятого им распорядка жизни, совершенно не интересуясь веяниями времени и интересами собеседника. Его принцип общения можно было охарактеризовать как «должно быть так, и не иначе, а если иначе, то именно так, как должно по закону Божьему, а шаг влево или вправо – сие не по канонам, значит, неверно и не должно». А ещё он был противник любого прогресса, то есть пользоваться благами цивилизации не брезговал, а вот созидать что-либо новое по его убеждению было грешно и супротив законов Божьих. При всем этом он любил кагор, частенько прикладываясь к нему во время уроков.
– Отчего, отец Фома, грешно-то?
– Все должно делаться только Божьим промыслом.
– Так чего вы одежду носите, которую люди на станках сделали? Ходили бы себе в листьях, аки африканские эфиёпы.
– Чур меня, нашли с кем сравнить. А одежда есть Божий промысел.
– Так вы против производства станков, электричества, двигателей!
– Против всей этой ереси, но во всем, что благо для людей, есть рука Господня.