Страница 24 из 39
Когда Энтони добрался до дома, его воображение переполняли возвышенные, непривычные мечты. Вдруг исчезли все вопросы, не стало вечной проблемы, связанной с решениями, которые приходилось менять. Он испытывал чувство, не имеющее ничего общего ни с плотскими страстями, ни с разумом. Его даже нельзя было назвать сочетанием обеих упомянутых сфер. В данный момент Энтони всецело поглотила любовь к жизни, вытеснив все остальное, и он был согласен оставить это переживание обособленным от мира и сохранить его уникальность.
Энтони пришел к беспристрастному выводу, что ни одна из знакомых ему женщин не выдерживает никакого сравнения с Глорией. Она была абсолютно естественной и невероятно искренней. В этом Энтони нисколько не сомневался. Рядом с ней две дюжины школьниц и дебютанток, молодых замужних дам, бродяжек и беспутных девиц, с которыми Энтони имел дело, казались толпой особей женского пола в самом презрительном смысле слова. Призванные вынашивать и рожать детей, они источали вокруг себя едва уловимый запах пещеры и детской.
До сих пор, насколько понимал Энтони, Глория не подчинилась его воле и не тешила тщеславия… разве что утешала уже сама радость от общения с ней. Действительно, у него не было причин думать, что Глория подарила ему нечто большее, чем всем остальным. И это естественно. Мысль о некой запутанной ситуации, возникшей после вчерашнего вечера, была расплывчатой и вызывала отвращение. Да и Глория отреклась от этого эпизода и погребла как полный обман. Просто двое молодых людей, обладающих достаточным воображением, чтобы отличить игру от действительности, случайной небрежностью своих встреч и развития дальнейших отношений заявляли, что сложившееся положение дел их нисколько не ранит.
Придя к такому заключению, Энтони направился к телефону и позвонил в отель «Плаза». Глории дома не оказалось, и мать не знала ни куда она ушла, ни когда придет.
И тут стало совершенно ясно, что все прежние размышления о вчерашнем случае изначально ошибочны. В отсутствии Глории просматривалась бездушность, граничащая с непристойностью, и Энтони подумалось, что своим уходом из дома девушка намеренно ставит его в неловкое положение и по возвращении с довольной улыбкой примет известие о его звонке. Как неосмотрительно с его стороны! Надо было выждать несколько часов и дать Глории понять: он тоже не принимает всерьез вчерашний случай. Непростительная глупость! Еще возомнит, что Энтони теперь считает себя фаворитом, которому оказана особая милость, и придает без всяких на то оснований важное значение, по сути, банальному эпизоду, а это уж совершенно нелепо.
Энтони вспомнил, как в прошлом месяце прочел привратнику довольно запутанную лекцию о братстве людей, и тот счел это достаточным поводом, чтобы на следующий день явиться к нему домой и, устроившись на диване у окна, проболтать добрых полчаса. И Энтони вдруг пришел в ужас от мысли, что и Глория относится к нему точно так же, как он сам к злополучному привратнику. К нему, Энтони Пэтчу! Какой ужас!
Энтони и в голову не приходило, что он является пассивной игрушкой, которой управляет некая высшая сила, и Глория здесь ни при чем. Просто он играет роль светочувствительной пластинки, на которой делают фотографию. Неведомый фотограф-великан навел объектив на Глорию, щелк! – и бедной пластинке только остается воспринимать и удерживать изображение, следуя своему предназначению, как происходит со всеми предметами.
Но Энтони лежал на диване, уставившись на оранжевую лампу, беспокойно перебирал тонкими пальцами темные волосы и рисовал в воображении все новые картины. Вот сейчас Глория, наверное, в магазине, идет грациозной походкой среди мехов и бархата, мягко шурша платьем в этом мире шелестящего шелка, смеха, льющегося легким сопрано, и аромата множества погубленных, но еще живых цветов. Все Минни, Перл, Джуэл и Дженни кружат возле нее, словно придворные дамы, разворачивая легкий как дымка воздушный креп-жоржет, тонкий шифон, в котором отражается нежная пастель ее лица, молочно-белое кружево, беспорядочным водопадом льющееся по шее. Дамастная ткань использовалась в то время только для одеяний священника и обивки мебели, а ткани Самарканда остались лишь в воспоминаниях поэтов-романтиков.
Вот Глория уже в другом месте, примеряет сотню шляпок, наклоняя головку в разные стороны в тщетных поисках искусственной вишенки, которая подойдет по цвету к ее губам, или перьев, таких же изящных, как ее гибкое тело.
Наступает полдень, и Глория спешит вдоль Пятой авеню, эдакий нордический Ганимед. Полы шубки изящно развеваются на ходу, ветер, подобно живописцу, прикасается невидимой кистью к щекам, и они загораются румянцем, дыхание вырывается восхитительным легким облачком тумана в бодрящем морозном воздухе. Вращаются двери отеля «Ритц», толпа расступается, и десятки мужских глаз, загоревшись восторгом, устремляются на ту, что вернула забытые мечты мужьям всех этих тучных, до нелепости смешных женщин.[5]
Уже час пополудни. Глория вонзает вилку в сердце обожающего ее артишока, а ее спутник роняет бессмысленные фразы, обычные для мужчины в состоянии восторга.
Четыре часа. Маленькие ножки движутся в такт мелодии, лицо выделяется среди толпы, партнер счастлив, как щенок, которого погладили, и так же безрассуден, как приснопамятный торговец шляпами… А потом… потом наступит ночь и, возможно, еще одна оттепель. Огни рекламы зальют своим светом улицу. И кто знает? Может быть, с таким же безумцем, как Энтони, они попробуют воссоздать картину игры света и теней, увиденную на притихшей улице прошлой ночью. И может быть, ах, может быть, им это удастся! Тысячи такси будут дремать на тысячах перекрестков, и только для него тот поцелуй утрачен безвозвратно. В тысяче обличий Таис подзовет такси и поднимет лицо, жаждущее любви и нежности. И в ее бледности будет очарование невинности, а поцелуй – целомудренным, как лунный свет…
В волнении он вскочил на ноги. Как некстати, что ее нет дома! Энтони наконец понял, чего хочет: снова поцеловать Глорию, обрести покой, растворившись в ее потрясающей невозмутимости. Только она навсегда положит конец беспокойному недовольству.
Энтони оделся и вышел на улицу, что следовало сделать гораздо раньше, и направился к Ричарду Кэрамелу, слушать окончательную редакцию последней главы «Демонического любовника». Он не звонил Глории до шести часов, не мог ее застать до восьми, и – о, вершина унижения! – она назначила свидание только во вторник после обеда. Энтони с силой бросил трубку на рычаг, и об пол звякнул отломившийся гуттаперчевый осколок.
Во вторник стоял ледяной холод. Промозглым днем, ровно в два часа Энтони пришел к Глории и, в замешательстве пожимая ей руку, усомнился, целовал ли он эту девушку. Теперь в события той ночи верилось с трудом, и у Энтони возникли серьезные опасения, что Глория даже не помнит о них.
– В воскресенье я звонил вам четыре раза, – сообщил он.
– Правда?
В ее голосе слышалось удивление, а лицо выражало интерес. Энтони мысленно проклинал себя за откровенность. Мог бы сообразить, что такая ничтожная победа не польстит ее гордости. Даже сейчас он не догадывался о правде, не понимал, что не привыкшая добиваться внимания мужчин Глория редко прибегала к робким уловкам, заигрываниям и кокетству, являющимся обычными приемами дочерей Евы. Если Глории нравился мужчина, добиться цели не составляло труда. Но стоило возникнуть подозрению, что она влюбилась, и незамедлительно следовал окончательный и бесповоротный разрыв. Ее красота неизменно себя оберегала.
– Я очень хотел вас увидеть, – без обиняков признался Энтони. – Нам нужно поговорить, и чтобы никто не мешал, только мы вдвоем. Что скажете?
– Как вас понимать?
Энтони сглотнул застрявший в горле ком, верный признак паники. Ему казалось, Глория знает, чего он хочет.
– Ну, не за чайным столом, – уточнил он.
– Хорошо, только не сегодня. Мне нужно размяться. Давайте прогуляемся!
5
Ганимед – прекрасный троянский юноша, которого похитил Зевс и сделал виночерпием на Олимпе.