Дрозд в малиннике

Мэй с самого рождения была холодна и спокойна. Не закатывала истерик, не плакала, не лезла обниматься, как Тайхан, тот-то вообще с рук не слезал. Дочь была совершенно беспроблемным ребенком, я порой даже забывала, что она совсем малютка, и общалась с ней, как со взрослой. Разговаривала, что-то рассказывала, порой даже советовалась. Это у Тая было полно всяких мальчишечьих забав, это Таю покупались игрушки, которые он, прочем, молниеносно ломал, а Мэйгут часами могла сидеть в траве, внимательно разглядывая бабочек или муравьев, а потом, тихо напевая, играть куколками из одуванчиков. Длинную мясистую ножку этого весеннего желтого цветка можно разделить на полоски, которые потом окунуть в воду — и получатся “кудри”. Вставить палочку в цветок — это ноги. Желтое соцветие — платье. И куколок таких можно сделать сколько угодно, а под кустом из щепочек и лопухов построить им настоящий дом.

Честно говоря, это я ее научила. В интернате у нас не было игрушек, откуда? Только книги, бумага, карандаши, тушь, занятия… Мы играли как умели. В Ранолевсе, на севере, где я выросла, недолгая весна. Одуванчики там цветут всего недели три и обычно безжалостно вырываются, как сорняки. Да и много ли у нас было времени для игр?

Памятуя о своем детстве, не всегда безоблачном, я стремилась к тому, чтобы дочь ни в чем не нуждалась… забывая, вернее, упорно игнорируя тот факт, что больше всего ребёнку нужны не наряды, яркие краски или зонтики от солнца, а внимание и объятия матери.

Только сейчас я начала понимать, что наделала. Я сама вырастила из неё монстра, фэйри. Видела в ней своего мучителя и не могла перешагнуть через отвращение и страх. И наказывала ее вместо него: раз уж он — обольститель, вот пусть и обольщает. Пусть этим постыдным делом живет, пусть наслаждается и помнит о своей грешной сути всегда.

А чего хочет сама Мэй?

Меня все больше мучила совесть, в голову лезли навязчивые мысли. Откуда они взялись? Последние пятнадцать лет я жила, ни разу не усомнившись ни в чем. Все мои решения были правильны, все поступки благи. Не было ни слёз, ни смеха, ни горя, ни радости, ни болезни, ни каких-то прочих переживаний, только ледяное спокойствие и абсолютная тишина внутри. Из равновесия меня удавалось вывести только озорнику Тайхану, наверное, именно поэтому я его больше всех в мире и любила. Не как сына, а, скорее, как младшего брата.

Мне казалось всегда, что такое состояние души и тела — это благословение. Сейчас же я ощущала, что словно начала выздоравливать от чего-то странного, страшного. Впервые за много лет увидела красоту мира вокруг, впервые почувствовала угрызения совести, впервые разозлилась, да так, что долго не могла успокоиться. Что дальше? Начну реветь в подушку? Или, может быть, шутить с ученицами? Какой кошмар! И… кажется, я все же живая.

Нетрудно мне, некогда учительнице математики, разобраться с этим простым уравнением. Перемены начались в тот момент, когда, прикоснувшись к раненому чужаку, я почувствовала что-то отличное от вечного равнодушия. Вместо того, чтобы с ясной и холодной головой решить эту неожиданную проблему, я разглядела в нем мужчину, и мужчину привлекательного. И с каждой нашей встречей я интересовалась им все больше.

14-2

Нет смысла отрицать: Кейташи на редкость хорош собой. И умён. И есть в нем это почти животное обаяние, перед которым мало кто может устоять. Частичка фэйри? Не знаю. Может быть, это его человеческая сущность такова? Или просто — молодость и задор? Или меня привлекает то, что я навсегда потеряла: беспечность юности, умение радоваться простым вещам, любовь к этому восхитительному миру?

А ещё он — Кио. А задача получения гражданства Ильхонна встаёт передо мной вновь. Теперь — ради Мэйгут.

Она-то родилась здесь. Хоть отец неизвестен, матушка Ши позаботилась о соответствующих документах. Мэйгут имеет право на все. Она может покупать и продавать дома, лавки и даже корабли, может торговать, может открывать своё дело. Может оставить завещание, может подавать прошения в мэрию. Может путешествовать по Ильхонну без ограничений.

Я же не могу почти ничего, чтобы выехать из Шейнара мне нужно оформить специальное разрешение с указанием причины. И школу я не могу ни продать, ни подарить, ни завещать дочери, могу ей только владеть в течение своей жизни. И банковский счёт у меня особенный, со многими ограничениями. Раньше меня это волновало мало, но в последние дни я начала тревожится. И купила бы я для Тайхана дом в Шейнаре, а не могу. Оставить бы завещание — не имею право. А если Мэйгут покинет Шейнар, я и навестить ее не смогу, мне просто могут не позволить покинуть остров.

Между прочим, матушка Ши давно настаивала на получении гражданства, а я все тянула.

Ну и дотянулась. Тайхан скоро станет совершеннолетним, а Мэй… Кто знает, что там, в ее хорошенькой голове! Я свою-то голову привести в порядок не могу, что уж говорить про дочь!

И все же я дождалась ее: ночевать-то девочке было негде, кроме как в нашей общей спальне. И я очень постаралась не уснуть, несмотря на трудный день. Из-за отсутствия леи Номиэ мне пришлось вести не только уроки языка, но и математики, да еще сидеть на уроках у младших и наблюдать за Кейташи, все больше с сожалением убеждаясь, что его нельзя даже подпускать к старшим. Они влюбятся в него поголовно. Уж очень он хорош, и даже не столько внешне (хотя и этого нельзя отрицать), а скорее — обаятелен невероятно, но не как фэйри, этаким колдовским флером, а своими улыбками и шуточками. Причем он нисколько не красовался, он действительно был таким. Мне казалось это странным и чуждым, но безумно привлекательным. Возникало смутное ощущение, что я сама когда-то была такой, легкой и счастливой.

Впрочем, наблюдение за Кио меня нисколько не взбодрило, скорее, даже наоборот. Я ощущала уколы зависти: сама-то я устала за эти дни невероятно. Работы прибавилось, а решение текущих вопросов с меня никто не снял. Все равно приходилось разбирать ссоры и распри, которые в доме, где жили почти сорок женщин разного возраста, случались несколько раз на дню, проверять привозимые ежедневно продукты, следить за уборкой на кухне и в комнатах, отвечать на письма и делать прочие совершенно необходимые, рутинные дела, на которые раньше я могла позволить себе отвести свободное утро… А теперь у меня этого утра не было. Добавим к этому тревожность, не покидавшую меня, раздражительность и муки совести — и любой поймет, что разговор с дочерью сразу же пошел совсем не так, как я планировала.

— Где ты была весь день? — строго спросила я Мэйгут.

— Училась. Как ты и хотела. Утром общие занятия, потом боевые искусства, потом танцы, потом рисовала закат, он нынче очень красив.

— Тебе надо больше отдыхать. Лицо бледное и глаза припухли.

— Если ты прикажешь, матушка. Какие занятия мне отменить?

— А какие ты хочешь? — задала коварный вопрос я, злясь на саму себя. Хотела ведь совсем о другом разговаривать!

— Больше всего я люблю рисование, но оно не так уж и нужно мне сейчас. Достаточно того, что мою розу можно отличить от тюльпана. А в музыке у меня все еще проскакивают фальшивые ноты, да и танцы я знаю не все…

— Погоди, я не спрашивала, что у тебя получается, а что нет. Мне интересно, чего ты сама хочешь?

Мэйгут замолчала, сначала растерявшись, а потом вдруг гневно прищурив глаза. Забавно, этот взгляд я хорошо знала: много раз видела его в зеркале.

— А если я ничего не хочу? — зло спросила дочь. — Если я вообще не хочу учиться? Хочу проводить дни в праздности, валяться на траве и смотреть на облака? Что тогда?

— Не учись, — пожала плечами я. — В конце концов, тебе нет надобности работать. Ты мой единственный ребенок, рано или поздно школа останется тебе. Ты можешь ее продать и жить безбедно до самой старости.

— Учитывая твою вечную молодость, я умру раньше тебя, — буркнула Мэй, вдруг багровея. Как и у всех рыжих, кожа у нее краснела быстро и некрасиво, пятнами.