Скугга-Бальдур

Фридрик опускает сверток на стол и идет на кухню. Сунув в печь спичку, подносит огонек к трубке и медленными уверенными потяжками раскуривает ее. Табак потрескивает, Фридрик глубоко затягивается первым дымком дня и, выдыхая его, произносит:

– Умпх Аббы…

«Умпх» на языке Аббы могло означать так много: коробка, сундук, гроб, ящик или, например, шкатулка. Фридрик уже давненько догадывался о том, что хранил этот сверток, и частенько ощупывал его, но только сегодня он впервые сможет по-настоящему удовлетворить свое любопытство.

* * *

Дорожки Фридрика и Хавдис сошлись на третий день после его прибытия в Исландию. Прогуливаясь после обильного ужина, кофепития под стать Гаргантюа, а также долгих застольных песнопений у своего бывшего учителя, господина Г., Фридрик решил дать волю ногам, и те очень скоро вывели его из Квосина[4] за город, к югу от щебневой пустоши, к морю, где он бросился бежать по берегу, крича в светлую вечность: «Поклоняюсь тебе, океан – отраженье свободного духа!»

Дело было на Иванов день: на высоком стебле покачивалась муха, посвистывал зуек, а поверх травы тянулись лучи полярного полуночного солнца.

Рейкьявик в те времена был так невелик, что крепконогому ходоку хватало получаса, чтобы обойти его весь кругом, а потому не прошло много времени, как Фридрик снова оказался на том же месте, с которого начал свой вечерний променад, – позади дома своего седовласого учителя господина Г. Из задних дверей как раз вышел сын кухарки, балансируя подносом со стоящей на нем жестяной кружкой с водой, картофельными очистками, кожицей от форели и раскрошенными кусочками хлеба – объедками от сегодняшнего пиршества.

Фридрик остановился, наблюдая, как паренек поднес все это к убогой сараюшке, притулившейся сбоку к подсобным постройкам, и, открыв там маленькое куриное оконце, осторожно просунул в него поднос. Из сарая послышались возня, стук, пофыркивание и похрюкивание. Парнишка поспешно отдернул руку, захлопнул оконце и повернул было обратно к дому, но наткнулся на Фридрика, который к тому времени уже зашел во двор.

– Кто это у вас там? Датский купец? – Фридрик произнес это с той полушутливой небрежностью, какая обычно смягчает дурные вести.

Уставившись на Фридрика, как на лунного жителя из мемуаров барона Мюнхаузена, юнец угрюмо пробурчал:

– Ну дак, видать, та шалава, что на прошлой неделе от дитя избавилась.

– Ну?

– Ага! Та самая, которую застукали, когда она закапывала мертвого дитенка в могилу Олавура Йоунссона, студента.

– А здесь-то она чего?

– Дак никак судебный пристав попросил свояка подержать ее у себя. Не посадишь же ее в кутузку вместе с мужиками… Так мама говорит…

– И что с ней собираются делать?

– Ну дак, наверно, отправят в Копенгаген для наказания, а как вернется – продадут первому, кто за нее цену даст. Если вернется…

Паренек воровато огляделся по сторонам и достал из кармана табачный рожок:

– А вообще-то мне нельзя болтать о том, что в доме говорят…

Он поднес рожок к ноздре и со всей мочи потянул носом. На том беседа и закончилась. Пока кухаркин сын боролся с чихóтой, Фридрик подошел к сараюшке, присел на корточки и, осторожно открыв оконце, заглянул внутрь. Там было темно, но между досками на крыше голубела светлая полярная ночь, и этого было достаточно, чтобы глаз освоился. Тогда в одном из углов он различил женскую фигуру – это была заключенная.

Она сидела на земляном полу, вытянув перед собой ноги и согнувшись над подносом с едой, словно тряпичная кукла. В маленькой руке она зажимала картофельную кожурку, обхватывала ею собранную в кучку рыбную кожицу с кусочками хлеба, отправляла все это в рот и добросовестно пережевывала. Когда она, отхлебнув из кружки, тяжко вздохнула, Фридрику показалось, что уж довольно с него созерцания этого несчастья. Он пошарил рукой в поисках дверцы, чтобы закрыть окошко, но с громким стуком наткнулся локтем на стену. Та, в углу, заметила его. Подняв голову, она встретилась с ним взглядом и улыбнулась. И эта улыбка удвоила все счастье в мире. Но прежде чем он успел кивнуть ей в ответ, улыбка исчезла с ее лица, а вместо нее появилась такая ужасная гримаса, что у Фридрика брызнули из глаз слезы.

* * *

Фридрик развязывает узел, наматывает шпагат на ладонь, стягивает его на кончики пальцев и засовывает в карман жилетки. Развернув парусину, обнаруживает под ней два свертка поменьше, каждый из которых плотно упакован в коричневую вощеную бумагу. Фридрик ставит их рядышком и распаковывает.

Содержимое обоих свертков на вид совершенно одинаковое: сложенные в стопку деревянные дощечки – по двадцать четыре штуки в каждой стопке. Фридрик «перелистывает» дощечки на манер карточной колоды. Почти все они покрашены с одной стороны черной краской, а с другой – белой. Однако ж в одной стопке есть несколько дощечек с черной и зеленой сторонами, а в другой – с черной и голубой.

Фридрик почесывает бороду:

– Ай да Абба! Вот так головоломку ты протащила с собой через всю свою жизнь!

Теперь в маленькой гостиной в Брехке начинается странное действо: хозяин хуторка с осторожной тщательностью ощупывает каждую частичку лежащей на столе головоломки и с великим вниманием со всех сторон осматривает; на зеленых и голубых дощечках нарисованы буквы – похоже, на латыни, – и это облегчает задачу.

Фридрик приступает к составлению дощечек.

И начинает с голубых.

С 1862 по 1865 год Фридрик Б. Фридйоунссон изучал в Копенгагенском университете естественные науки. Образование он не закончил, как, впрочем, и многие его соотечественники. Однако в последние три года его жизни в Дании он числился штатным работником аптеки «Элефант», что на Большой Королевской улице. В то время ею заведовал провизор по прозвищу «Орлиная шея». В этой аптеке Фридрик дослужился до высшей позиции и помогал управляться с инебриатусами: эфиром, опиумом, «веселящим газом», мухоморами, белладонной, хлороформом, мандрагорой, гашишем и кокой. А вещества эти, помимо использования их для разного рода лечений, были в большом почете у копенгагенских лотофагов.

Лотофагами назывались люди, которые жили, вдохновляясь стихами известных французов: Бодлера, Готье, де Нерваля и де Мюссе. Они закатывали пирушки, о которых многие были наслышаны, но немногим довелось лично на них побывать. На этих пирушках целительная растительность быстро и приятственно уносила гостей в иные миры – как телесно, так и духовно. Фридрик бывал там частым гостем, и однажды, когда все присутствующие вернулись из полета по эфирным «горкам», он известил своих попутчиков по путешествию: «Я видел универсум! Он создан из стихов!» И датчане тогда единодушно признали, что говорит он, как en rigtig Islænding [5].

Однако путешествие Фридрика летом 1868 года было совсем другой, приземленной, природы. Он прибыл тогда в Исландию, чтобы распорядиться хозяйством своих родителей, умерших той весной от пневмонии – с разницей в девять дней. Хозяйства было всего ничего: небольшой хуторок Брехка на самом отшибе Долины – на горном склоне, корова Криворога, несколько тощих овец, скрипка, шахматный столик, сундучок с книгами, мáтерина прялка и кот по кличке Маленький Фридрик. Фридрик-травник поэтому планировал задержаться здесь ненадолго: не много времени требовалось на то, чтобы продать сельчанам живность, оплатить долги, запаковать вещички, удавить кота и спалить хуторские постройки, которые, как Фридрику было известно, уж и так заваливались набок.

Он так бы и сделал, не подбрось ему мироздание эту неожиданную головоломку – той светлой июньской ночью, в отвратительной сараюшке.

* * *

Дощечки укладываются в странную мозаику. То, что Фридрику раньше казалось непостижимой загадкой, теперь само управляет его руками. Похоже, эта головоломка обладает волшебным свойством разгадывать саму себя. Вроде и не думая, прикладывает человек одну частичку к другой, и как только их края соприкасаются, тут же паз одной впадает в самый паз другой, и уж невозможно отделить их друг от дружки. И так движется он вперед и вперед, пока черно-голубые дощечки не образовывают дно, а черно-белые – стенки чего-то, смахивающего на длинное глубокое корыто, голубое и белое внутри и черное снаружи.