Обманщик

Беженцы говорили, что в бизнесе Моррис Калишер как рыба в воде. Он по-прежнему любил черкать цифры на скатертях и записывать адреса на манжетах. И в манере одеваться оставался новичком-иммигрантом. Носил жесткие воротнички, рубашки с крахмальными манжетами, ботинки с гетрами – даже летом – и шляпу-дерби, хотя все это давным-давно вышло из моды. В черном галстуке всегда красовалась жемчужная булавка. По-своему он начал подлаживать Нью-Йорк под Варшаву.

Вместо того чтобы обосноваться в кафе «Бристоль» или в «Лёрз», Моррис Калишер стал завсегдатаем одного из кафетериев. Пил черный кофе из стакана, а не из кружки. Даже нашел человека, который его обслуживал, потому что терпеть не мог таскать подносы, он же не официант. Курил сигару, ковырял зубочисткой в ухе и прихлебывал черный кофе, а в голове меж тем роились планы. Н-да, улицы в Америке впрямь вымощены золотом. Надо только знать, как его извлечь.

Америка находилась на грани войны. Цены на товары стремительно росли, а получить кредит в банках было несложно. Моррис Калишер даже подсчитал, что рано или поздно акции пойдут вверх. По-английски он пока не говорил, но газеты уже читал и имел представление о происходящем на Уолл-стрит.

– Слушай меня и забудь свои глупости, – внушал он своему другу Герцу Минскеру. – Займись бизнесом, как все евреи. Запомни мои слова: надо лишь сделать первый шаг. Фрейдом на жизнь не заработаешь.

– Ты прекрасно знаешь, что я не фрейдист.

– А какая разница? Фрейд-шмейд, Адлер-шмадлер, Юнг-шмунг. Все это гроша ломаного не стоит. На эдипов комплекс даже луковицы не купишь.

– Если ты не перестанешь талдычить про психоанализ, нашим отношениям конец!

– Ладно, не собираюсь я лезть в твою науку. В таких вещах я профан, что правда, то правда, зато я человек практичный. В Америке необходимо измениться. Здесь раввин и тот должен стать бизнесменом. Ты можешь быть вторым Аристотелем, но, коли умрешь в чьей-то квартире, никто и внимания не обратит. Даже Мессии, приди он в Нью-Йорк, пришлось бы сообщить об этом через газеты.

Ростом Моррис Калишер был невелик, широкоплечий, с непомерно большими ногами и руками и очень крупной головой, в Польше таких называли рахитиками. На лысом черепе торчали редкие пучки волос. Высокий лоб, горбатый нос, толстые губы, короткая шея. На кончике подбородка Моррис Калишер оставил символическую бородку – знак, что не совсем отрекся от своего еврейства. Глаза большие, черные, навыкате – телячьи.

По происхождению он был хасидом и в юности учился в гурской ешиве[1] и в общине сохачевского раввина. Женился на девушке из богатой семьи, но через несколько лет жена умерла, оставив ему сына и дочь, которых Моррис нарек Лейбеле, в честь своего деда по отцу, и Фейга Малка, в честь ее бабки по матери. Правда, сами они называли себя Леон и Фаня. Леон учился в Швейцарии, в Цюрихе. И вот-вот станет инженером-электриком. Двадцатидвухлетняя Фаня, бывшая студентка Варшавского университета, записалась на несколько курсов в Колумбийском университете. Из отцовского дома она съехала, поселилась в отеле, потому что не могла ужиться с мачехой. Свое имя она американизировала и теперь звалась Фанни.

Вторая жена Морриса Калишера, Минна, клятвенно заверяла, что относилась к Фане лучше, чем родная мать. Всем ради нее жертвовала, а девчонка отплатила за добро злом. Моррис знал, это правда. Дочь выросла угрюмой, замкнутой, этакая еврейка-антисемитка. К отцу она относилась с откровенной насмешкой. И уже предупредила его, что за еврея замуж не пойдет, и Моррис Калишер впервые в жизни влепил ей затрещину. Вскоре после этого она и съехала. Каждую неделю он почтой посылал ей чек.

Сейчас он говорил Герцу Минскеру:

– Не хочешь становиться бизнесменом – открой практику. Сумасшедших в Нью-Йорке хватает.

– Тут нужна… эта… как ее… лицензия.

– Так ведь ты учился. Ты же ученик Фрейда.

– Нужно сдать экзамен.

– Разве для тебя это проблема?

– Английский мне дается с трудом. Вдобавок я не хочу тратить силы на дам с Парк-авеню. Это не мое.

– Чего же ты хочешь? Луну и звезды?

– Оставь меня в покое. Не могу я начинать карьеру в разгар всемирной катастрофы. Гитлер – это не шутки. Это сам архидьявол, сам демон Асмодей явился истребить последнюю искру света: с одной стороны он, а Сталин, да будет стерто его имя, – с другой. Если тебе по душе сравнения, то это война меж Гогом и Магогом. Камни с неба пока не падали, но что такое бомбы? В Польше евреи в страшной опасности. Кто знает, что случится здесь? В таких обстоятельствах я не могу сидеть и слушать жалобы скучающей американской кумушки, которая в свои семьдесят сокрушается, что сорок лет назад не обманула мужа! Прошу тебя, не зови меня психоаналитиком. Для меня это величайшее оскорбление. Словно нож в сердце.

– Боже сохрани, я вовсе не хочу тебя огорчать. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Мне просто жаль твою жену. Каково ей так жить. Ведь, что ни говори, она привыкла к роскоши.

– Я ее не неволил. Она заранее знала, на что идет.

– Все-таки мужчины породой покрепче. Мы честолюбивы, у нас есть свои фантазии, свои… ну, скажем, глупости. Женщины больше зависят от мелочей. Вот окна у вас выходят на стену. И я тысячу раз предлагал тебе взять квартиру в моем доме. А теперь все уже сдано.

– Не хочу я, не хочу. И она тоже не хочет. Ты помог нам приехать сюда, и этого достаточно. Не хочу быть вымогателем. Кстати, сегодня она вышла на работу.

– О! Куда же?

– На фабрику.

– Дрянь дело. Это не для нее.

– Я ее не заставлял. Она сама так решила. Я ее обо всем заранее предупредил. А что еще можно сделать, кроме как предупредить? Ведь и сам ничего толком не знаешь. Вчера мне приснилось, что случился жуткий взрыв и все небоскребы рухнули. Все было настолько реально, будто произошло наяву. Эмпайр-стейт-билдинг раскачивался, словно дерево в бурю. Всего лишь сон, но он покоя мне не дает.

– Нью-Йорк им не разрушить.

– Почему? Иерусалим тоже был красивым городом. На все воля Божия. Обычно наверху решают в пользу варваров. Почему на сей раз должно быть иначе? Может, в самом деле настал конец света.

– Но покуда жизнь должна продолжаться. Я закажу тебе стакан кофе с пирогом.

2

Герц Минскер был высокого роста, стройный, бледный, на год-другой моложе Морриса Калишера. Длинные каштановые волосы вокруг плешивой макушки. Все в нем какое-то узкое: череп, нос, подбородок, шея. Лоб высокий, раввинский. Серые глаза за стеклами роговых очков смотрели полувстревоженно-полуудивленно и как бы не вполне сознавая, где он или с кем говорит. Годами он кочевал из одного большого города в другой: Варшава, Берлин, Париж, Лондон – и, где бы ни был, совершенно не умел ориентироваться. Никогда не знал, как пройти к гостинице, где остановился, или к трамваю, который довезет его до дома. И ни на одном языке, кроме идиша и крох древнееврейского, говорить толком не научился, хотя писал книги на немецком, французском и русском и учился в нескольких университетах, не получив степени.

Моррис Калишер прозвал Минскера вечным школяром. Минскер всегда ходил с портфелем, набитым книгами и рукописями. Без конца делал записи в блокноте. Словно бы годами работал над каким-то шедевром, который поразит мир, однако пока что ни к чему не пришел.

Кочуя из города в город и копаясь во всевозможных библиотеках и архивах, Герц Минскер умудрился четыре раза жениться, а заодно затевал неведомо сколько любовных шашней.

Моррис Калишер познакомился с Герцем Минскером, когда тот еще носил цилиндр и пейсы до плеч. Отец Морриса Калишера обращался за советом к отцу Герца Минскера, пильзенскому цадику[2], слывшему упрямцем и каббалистом. Трижды он женился и трижды разводился. Герц родился в первом браке, и где-то у него были братья и сестры, которых он никогда не видел.

За долгие годы Моррис Калишер и Герц Минскер то расходились, то опять сближались, потом снова расходились и вновь встречались в одной из европейских столиц. И всякий раз, когда Моррис Калишер встречал Герца, тот находился в сложном положении. У Герца была примечательная способность попадать в передряги, для других совершенно непостижимые. Он влезал в долги, которые – если их не вернуть – стоили бы ему жизни. При встрече с Моррисом Калишером он всякий раз похлопывал его по руке и восклицал: «Тебя просто послало небо! Я все время думал о тебе. Это судьба!»