Оружие Вёльвы

Просыпался Бьёрн конунг всегда очень рано, даже раньше, чем служанки начнут свою суету в теплом покое за стеной. В конунговой усадьбе в Уппсале для пиров имелся отдельный огромный покой с очагами во всю длину, а жил конунг в доме, где помещался только он с челядью и небольшой ближней дружиной. Сквозь стену ему было слышно, как в теплом покое принимаются за дела: выгребают вчерашнюю золу с очагов, заново разводят огонь, собирают грязную солому с пола и настилают новую, как чистят столы, готовясь подавать еду.

– Хольти! – окликнул Бьёрн конунг, не поворачивая головы. – Спишь, хитрый пес? Пора тебе подниматься.

– Я вовсе не сплю, конунг. – В ответ на этот призыв некий человек поднялся с пола, где дремал на подстилке возле конунговой лежанки. – Думал, ты еще не проснулся, не хотел беспокоить.

– Мне нельзя долго спать – так и жизнь пройдет. А тебе пора собираться в дорогу.

– Слушаю, конунг.

Мужчина лет тридцати или чуть меньше, стоявший возле лежанки, провел рукой по лицу, стирая остатки сна, и одновременно прикрыл зевок. Вид у него был довольно приятный – мягкие черты, длинный нос со вдавленной спинкой, изогнутые густые брови. Хитрые глаза его всегда имели доверительное выражение, но надо сказать, им никто не верил; лукавство было так и написано на этом лице, и всякий понимал, что хоть любимый конунгов раб и выражает всем своим видом готовность услужить, на самом деле он себе на уме и принимает близко к сердцу лишь собственное благо. Конунг понимал все это не хуже других, но верил, что сможет обратить хитрость раба себе на пользу. Низкий лоб Хольти – кожа на нем так забавно собиралась в складки, когда он в раздумье двигал бровями, – тем не менее давал пристанище достаточному количеству ума. Глупому человеку Бьёрн конунг не стал бы доверять: даже преданный дурак может выкинуть нечто такое, до чего и враг не додумается. Надежнее будет служить хитрец, если внушить ему, что ваши выгоды совпадают.

– Наступает весна, – заговорил Бьёрн. – Тает лед, скоро корабли смогут выйти в море. Меня беспокоит этот ублюдок, этот берсерк… Ты знаешь, о ком я.

– Конечно, конунг. – Хольти поморгал заспанными глазами. – Об Эйрике сыне Алов. Но он же еще летом убрался куда-то на Зеландию. С тех пор как он вроде помирился с Торберном, его там охотно принимают, тебе назло…

В этом доме Эйрика Берсерка никогда не называли сыном Анунда, а только сыном Алов, будто отца у него вовсе не было, а с тем не было и прав на Бьёрново наследство.

– Вот именно. Он слишком давно там сидит. Это мне и подозрительно. Не задумал ли он что-нибудь опять против меня? Он же сказал, что так не оставит этого дела – когда в тот раз требовал у меня часть моих владений. Близится седьмое лето, как… Мою судьбу требуется подкрепить. Я хочу, чтобы ты поехал к моей старой кормилице и сказал ей вот что…

Он сделал знак, и Хольти почтительно наклонился над лежанкой.

– Пусть она сделает так, чтобы Эйрик этим летом пришел сюда к нам. А я уж буду готов его встретить как подобает. Я хочу покончить с ним, чтобы не искать его по всем морям и не ждать, что он внезапно выпрыгнет откуда-нибудь, как тролль из мешка, и опять станет грабить мои владения или корабли моих людей. Ты понял?

– Но ты ведь еще не говорил Олаву…

– Олав все узнает в свое время. Ты, пес, знаешь больше, чем сын конунга, ты гордишься этим?

– Я твой раб, конунг. Мне не пристало гордиться.

– Хорошо, что ты знаешь свое место, – проворчал Бьёрн. – Ты будешь награжден. Ты сможешь осуществить твою месть моими руками, руками конунга – скажи, хоть еще одному рабу на всем свете так повезло?

– Ни одному рабу на свете, конунг, – привычно подтвердил Хольти.

– Цени это. А когда ты ему отомстишь, когда мне наконец надоест жить, я возьму тебя с собой в Валгаллу. Даю тебе слово конунга. Как бы ты еще попал туда, если бы не моя доброта? Ждала бы тебя Мокрая Морось, и спал бы ты на мокрой тощей подстилке, и терзал бы тебя вечный голод, и жажда, и тоска была бы твоей ежедневной пищей, а густой туман и дым – воздухом. В Валгалле я вновь буду молод, а ты будешь прислуживать мне и каждый день получать мясо и пиво, не хуже иных витязей. Ну, кому еще так повезло?

– Никому, конунг.

– То-то же. Отправляйся в дорогу, я хочу, чтобы к Дисатингу все уже было улажено. И тогда на пиру я прикажу собирать войско, чтобы к началу лета охотники были готовы и дичь прибежала прямо на копья и стрелы.

– Ты очень добр, конунг.

– Что? – Мохнатые брови сдвинулись.

– Ты очень добр ко мне и к твоей кормилице. Прикажешь отвезти ей обычные подарки?

– Отвези. И не засиживайся там. Как начнешь чесать языком со всем ее бабьем…

– Да где уж мне, конунг? Разве будут такие благородные женщины обращать внимание на раба?

– Не прибедняйся. Ты и к богам сумеешь подольститься.

– Это все только ради службы, конунг… – Хольти еще раз прикрыл рукой зевок. – А сам я хоть сто лет не видел бы ни одной бабы.

Выехав в то же утро, Хольти, верхом на конунговой лошади, ведя за собой в поводу вторую, нагруженную мешками, весь день двигался на юго-восток. Путь его лежал вдоль бесчисленных рукавов, мысов и бухточек огромного морского залива, далеко вдававшегося в сушу. Будучи на деле частью моря, назывался он Логринн, что означает просто Озеро. Самых неровных очертаний, разбросав длинные узкие заливы, будто дерево ветки, Озеро омывало тысячи островов, от огромных и густонаселенных до голых скал, где могли жить лишь чайки. Оно составляло целую водно-островную страну, на севере доходившую почти до Уппсалы, а с востока на запад занимавшую более десяти дневных переходов. В середине его, на одном из островов, помещался богатый вик Бьёрко, а если идти от Бьёрко на восток, то через пару дней, после пространства бесчисленных шхер, то есть просто «скал», начиналось Восточное море[19]. По берегам Озера на каменистых возвышенностях в изобилии росли ели, дубы, березы; в заливах, где под сенью ивовых ветвей летом цвели кувшинки, гнездились гуси, утки, лебеди. В теплую пору в изобилии цвел шиповник, покрывая нежным румянцем серые и бурые скалы. На берегах и островах жило множество людей – часто встречались усадьбы и хутора. На невысоких, покрытых лугами и рощами островках паслись козы и овцы, которых вывозили туда из усадеб на все лето и дважды в день женщины отправлялись к ним на лодке – доить. По синей воде сновали рыбацкие челны. Но до теплой поры еще было далеко, и сейчас Хольти, проезжая вдоль неровных берегов, видел белесый старый лед меж камней, который постепенно истончался, чтобы дать место свинцово-серой воде.

К вечеру Хольти прибыл к усадьбе, хорошо ему известной, носившей название Дубравная Горка. В молодых и зрелых годах Бьёрн конунг несколько раз в год посещал ее сам: тогда говорили, что здесь живет его кормилица, старая Унн. Лет двадцать назад она умерла, и с тех пор Бьёрн посылал подарки ее дочери Трудхильд, своей молочной сестре. Кое-что не вязалось: Трудхильд, хозяйке усадьбы, на самом деле было за шестьдесят; возраст почтенный, мало кому удается до такого дожить, но она не могла быть молочной сестрой конунга, который старше ее лет на двенадцать. Впрочем, едва ли кто знал в точности ее годы, да и годы конунга. Кто станет совать нос в такие дела? Даже если кто и думал, будто Бьёрна некогда связывала с Трудхильд любовная страсть, подозревать в ней седых стариков было глупо, да и обязанность отвозить подарки он давно передал Хольти.

За давностью лет во всей стране нашлось бы очень мало людей, понимавших истинную природу связи Бьёрна конунга с женщинами из Дубравной Горки. А те – давно покойные сплетники сорокалетней давности, – очень удивились бы, если бы узнали, что Бьёрн конунг ни разу не видел лица Трудхильд…

Солнце садилось; серые плоские облака полосами лежали на светло-желтом небе, подсвеченные густым ягодным цветом. Эти же облака в точности отражались в спокойной воде озера, и оттого казалось, что ближний плоский остров – лишь тонкая полоска растительности, вдруг выросшая посередине сплошного желто-серо-багряного пространства неба.

19

Восточным у древних скандинавов называлось Балтийское море.