Страница 2 из 44
Мужик только перекрестился, забрал у меня девчонку, закинул ее руку себе на плечо и зашагал к мостику. Вел он ее с деликатностью детсадовской воспиталки: идем-идем, деточка, а не хочешь, так потащу. А на меня несколько ошалело оглядывался.
Насчет мужа он точно ничего не знал. Мне бы тоже перезагрузиться. Забыть страх и боль, выяснить, куда я попала и что со мной происходит.
И важнее всего, понять, что мне нужно именно сейчас. Переодеться и обсохнуть. Мокрую спасенную незнакомку тоже высушить и переодеть. Небо в облаках, а березовые листья пожелтели. В такую пору простудиться — дело недолгое.
Поэтому я не упиралась, не спрашивала «куда идем?», а молча брела за мужиком. Он явно обращался со мной как с больной, но не ОРВИ, а чем-то душевным — и хорошо. Главное — не как с преступницей. Кстати, величал он меня странно — по имени-отчеству, но последнее произносил на своеобразный манер, с ударением на букву «о». Марко́вна.
А вот и цель недолгого пути. У мостика ожидал старинный конный экипаж, скромный, на двух лошадок. И почему-то сразу стало понятно: здесь это не экзотика, а единственное средство относительно комфортного передвижения.
Я не успела понять, откуда в моей голове всплывает глубинное понимание, как услышала радостно-взволнованный голос:
— Барышня, сердешная моя! Как напугались-то мы. Это что ж вы удумали, лишенько?! Топиться, да осенью! Грех-то какой!
— Не зуди, Павловна, — вовсю стуча зубами, велела я низенькой старушке в затрапезном платьишке и старой шали, накинутой на голову и плечи. — Подай лучше из сундука сухое. Да не только мне, но и вот детенку.
И полезла в рыдван. Точнее, в кожаный возок выцветшего желтого цвета. Скрипучий и облезлый. Или это правильно называется «кибитка»?
И, только оказавшись внутри, застыла статуей. Даже расстегивать мелкие-мелкие пуговички на платье перестала.
«Павловна»? Откуда я знаю, что старуху зовут Павловна?! И почему мужик в колпаке… Еремей? Почему он назвал меня правильным именем, хотя в зыбком речном отражении была вовсе не я?
Какая-то совсем молоденькая девушка, лишь очень отдаленно похожая на меня саму в двадцать лет. Бледная, худая, с лихорадочным треугольным румянцем на щеках. В историческом платье, вполне подходящем к окружающим лаптям и рыдвану.
Мысли застыли стеклом, а вот руки снова начали двигаться. Только как-то неловко — освободиться от мокрой, тяжелой и жутко неудобной одежды оказалось трудно.
— Барышня, голубушка, — раздалось снаружи. — Это что же… это вы за девкой прыгнули?! Ох, Матерь Божия…
Глава 2
Павловна довольно скоро влезла в закрытый возок и с причитаниями захлопотала вокруг меня. Помогла стянуть остатки мокрого, полезла в какую-то корзинку, достала оттуда маленькую бутылочку мутного зеленого стекла. Бормоча что-то про монастырскую рябиновку, живо растерла меня этим адским зельем, оказавшимся, судя по запаху, едва ли не чистым спиртом с ягодной отдушкой. И попыталась одеть, как маленькую.
— Чулки-то, барышня! Вот, шерстяные ваши, намедни я как раз пятки-то надвязала…
— Я сама. — Чулки пришлось отобрать. — Где девочка? Ее тоже надо переодеть.
— Да что ей сделается, поганке! — отмахнулась было пожилая женщина, но наткнулась на мой строгий взгляд и недовольно пробормотала: — Растерла я ее ужо да в рядно обернула, которым ваши платьица в сундуках укрыты были. Ну и рубашку дала свою, не побрезговала. Чай, не простынет, кобыла бесстыжая!
— Почему бесстыжая? — не поняла я.
— Да вы никак ослепли, барышня! — всплеснула руками старуха. — Брюхатая она! С кузовом! А раз топиться побегла, значит, не от мужа родного нагуляла, а так!
— И что? Пожалеть девчонку нельзя? — Я укоризненно покачала головой, соображая, что, кажется, меня и правда далековато в прошлое занесло, потому и говорить надо по-старому. — Мало ли, может, снасильничали, может, обманули. А ты сразу ругаться.
— И ваша правда, барышня, — неожиданно устыдилась Павловна, после того как с полминуты удивленно таращилась мне в лицо, будто я невесть что ляпнула. — Небось, дворовая девка чья-то… а девкам дворовым нонеча и замуж господа идти не разрешают. С замужней-то бабы и спрос меньше. Да и плохая она работница, с дитем на руках.
Я только горестно кивнула. Павловна выдохнула набранный было воздух и продолжила воркотню уже гораздо тише и спокойнее:
— Ишь чего удумали! В речку с моста кидаться! А может… — Она бросила натягивать на мою ногу второй чулок и заглянула мне в лицо снизу вверх. Ее темное морщинистое личико в обрамлении старого платка было похоже на грача, высунувшегося из дупла. — А может, барышня, вы не топились вовсе? Головка закружилась с непривычки, вы и свалились с моста-то? А? Или… неужели за девкой кинулись? Ну да, ну да… живая душа, известно! Я скажу Еремею-то, чтоб не пошел языком мести про то, что барышня Салтыкова руки на себя хотела наложить!
Я позволяла вертеть себя как куклу, потому что пребывала в прострации. Тело было как онемелое. Но последние слова старухи будто бы открыли заслонку в плотине. И самые разные сведения о жизни Эммы Марковны Шторм, урожденной Салтыковой, весьма взбалмошной мелкопоместной дворянки тысяча семьсот девяносто шестого года рождения, вдовы девятнадцати лет от роду, хлынули в меня водопадом.
Ох, Эммочка, экзальтированная барышня, попала ты в историю! Для начала — в историю 1812 года. Училась в дворянском казенном институте, вместе с ним была эвакуирована в Ярославль из Москвы, когда Наполеон был неподалеку. Оттуда отправила письмо маменьке, та послала кучера забрать дочку и отвезти домой, подальше от злодея Бонапарта, хотя тот уже из Москвы вышел. Мол, как весной все успокоится, обратно в Москву привезем.
Судьба решила иначе. Заехали в трактир при почтовой станции, а там ни еды, ни овса. Решила Эммочка сама разжалобить смотрителя и встретила в зале гвардейского поручика с лихими усами и шалым горящим взглядом заправского сердцееда. А что рука на перевязи — в военное время так красивее. Тут еще и метель, не уехать. Поручик заставил и самовар для барышни согреть, и постельку подготовить.
Вот только комнатка была одна на двоих. И такие пошли разговоры, сначала в зале, потом в комнатке, что наутро уехали они уже вдвоем. Поручик — в Санкт-Петербург, повидать родных перед отъездом в армию после ранения. А молодая невеста отправилась в столицу с ним. И в первом же храме обвенчалась с Михаилом Степановичем Штормом.
Маменька получала правду письмами, по частям. Как узнала о знакомстве — возмутилась.
«Чтоб шаматона твоего духу не было! Скорей в деревню! Уж если замуж невтерпеж, настоящего жениха найдем, из крепких. Вон соседский Порфиша недавно в отставку вышел, тоже офицерского чину!»
Фи… слова-то какие противные. А у Порфиши того из носу воняет и слишком длинные мосластые руки вечно торчат из обшлагов. К тому же небось сам сейчас пошел офицером в ополчение.
Да и к лицу ли маменьке играть в высокомерие? За душой и в прибыток будущему мужу у милой барышни Эммы только звучная фамилия да бриллиантовый фермуарчик — жалкие остатки когда-то богатого приданого прабабушки. Даже Порфиша не позарится, в маменькином поместье едва сорок душ! А папенькино наследство по дальним уездам раскидано, да и не намного богаче.
Потом узнала маменька про венчание. Радоваться бы, что дочь за гвардейским поручиком сама пристроилась, так опять решила ндрав проявить. Письмо прислала, запретила на глаза показываться. Проклясть не прокляла, но закончила послание сентенцией — мол, без материнского благословения в таких делах никогда счастья не будет.
Тогда Эммочка о словах этих не подумала. Приехала в блистательную столицу с мужем, поселилась далеко не в самой блистательной квартире в Коломне, почти на окраине Питера. Потом супруг отправился догонять свой полк и побеждать Наполеона. А Эммочка осталась у его родителей, вынашивать ребенка…
— Барыня! — В дверцу возка забарабанили, прерывая поток чужих воспоминаний. — Барыня, глядите! Вона там, двое скачут. Уж не по нашу ли душу?