Страница 9 из 26
Как будто ей своих забот мало!
До усадьбы Лебяжий Камень было больше трех роздыхов, и добирались около половины дня. По пути остановились погреться и покормить лошадей в усадьбе Искристый Ручей.
Усадьба Фридлейва лежала в долине, холмами защищенная от ветра с севера. Издали большой хозяйский дом напоминал перевернутую лодку – видно, ту самую, с которой Тор ловил в море Змея Мидгард. Немного выпуклая крыша из серой дранки, низко нахлобученная на стены из поперечно уложенных бревен, походила на шкуру того самого змея. В разные стороны от просторного теплого покоя отходили более узкие пристройки разного назначения. В последние дни было тепло и снег весь сошел; вокруг дома по долине бродило множество лошадей, на которых приехал Олав с дружиной. Он возил с собой по сорок человек и в каждом корабельном округе останавливался на три дня; в эти дни местный хёвдинг обязан был кормить его людей и поить пивом. Конечно, ни один самый богатый хозяин таких расходов бы не выдержал, и на это кормление Фридлейв после сбора урожая взимал подать со всех жителей своего округа: соленую и вяленую рыбу, скот, медом, ячмень и рожь для пива и хлеба.
Асбранд и Оттар с трудом отыскали свободное местечко на длинной коновязи, идущей вдоль всего дома: повидаться с сыном конунга съехалось немало народа. Женщин на эти пиры не приглашали, и на Снефрид, одетую в ее лучшее цветное платье, косились с любопытством и пониманием. Всем было ясно, зачем она здесь. Снефрид и жаждала, чтобы кто-то поскорее поведал ей новости, и боялась этого.
– Ступайте в дом, хёвдинг и Олав ярл сейчас там, – сказал им здешний управитель, Сальгард. – И с ними еще кое-кто из ваших давних знакомых!
Его ухмылка ничего хорошего не сулила. Попросив отца подождать ее, Снефрид обошла дом и зашла со стороны женского покоя – эта пристройка имела отдельную дверь. Фридлейв давно овдовел, и хозяйство в доме вела его старшая сестра Тордис, тоже вдова – особа рослая, полная, с уверенными и властными замашками. Взгляд у нее был такой, будто она не видит даже того человека, к которому обращается. Ульвар когда-то прозвал ее Тордис Корабельная Корма – намекая на изрядную ширину в нижней части.
Войдя, Снефрид окинула взглядом покой: служанки Тордис были заняты у нескольких больших котлов, готовя еду к вечернему пиру. Она сняла грубый плащ, в дороге защищавший ее от дождя и ветра, надела привезенную с собой желтую накидку, обшитую тканой шелковой тесьмой. Платье на ней было песочного цвета, хангерок поверх него – буро-красный, а шерстяной чепчик – травянисто-зеленый, обшитый плетеным цветным шнуром. В таком наряде Снефрид не сомневалась, что может смело предстать даже перед сыном конунга, вот только бы согреться немного, чтобы румянец ушел с кончика озябшего носа и остался только на щеках. Подойдя к очагу, она поздоровалась с женщинами и протянула руки к огню.
– Вот и ты! – перед нею появилась Тордис, уперев руки в необъятные бока. – Да, помню, вчера за тобою посылали.
– Привет и здоровья тебе, госпожа Тордис, – Снефрид улыбнулась ей, как улыбалась женщинам – широко, показывая отсутствие задних мыслей. – У вас все здоровы? Должно быть, прием стольких гостей причиняет тебе немало хлопот.
– Да я со своими хлопотами уж как-нибудь справлюсь. Вот поглядишь иной раз и подумаешь: спасибо добрым дисам, что мой Торве честно умер от горячки и погребен на Корабельном Поле, и никаких вестей от него мне ждать уже не нужно, и он не испортит мне жизнь, внезапно явившись из Хель!
– Но зачем же отчаиваться, он ведь умер всего девять лет назад! – вырвалось у Снефрид раньше, чем она успела подумать.
К счастью, Тордис не отличалась быстротой соображения, и, поглощенная своей мыслью, вообще ее не услышала.
– Ступай! – Она показала на дверь в другом конце женского покоя, которая вела прямо в большую палату. – Они все там.
Учтиво кивнув ей, Снефрид прошла через женский покой, мимо длинного очага, где висели три больших котла, нескольких ткацких станов, мимо множества любопытных взглядов. Едва она отворила дверь, как на нее обрушился гул голосов. В теплом покое было так много людей, что ей пришлось взобраться на спальный помост и помахать рукой, чтобы отец и Оттар, стоявшие ближе к другой двери, ее заметили. Величиной дом Фридлейва уступал, может, только хоромам самого конунга; в длину теплый покой имел шагов шестьдесят, а в ширину – не меньше двадцати. Высокую кровлю, куда уходил дым с трех длинных очагов, подпирали могучие резные столбы, на стенах висели тканые ковры, разноцветные круглые щиты и звериные шкуры. Вдоль всех стен тянулись широкие спальные помосты, перед ними стояли столы, а с внешней стороны – скамьи. Сейчас, пока ужинать еще не пришло время, на столах были только зажженные глиняные светильники в виде чаши, где фитиль плавал в китовом или тюленьем жире. На столбах, в железных подставках, горели факелы. Люди Олава частью лежали на помостах, частью сидели у столов и играли в кости или просто разговаривали. Когда Снефрид – красивая молодая женщина в ярком дорогом наряде, – шла через длинный покой, чтобы подойти к отцу, десятки голов поворачивались к ней, десятки глаз устремлялись следом.
Ближе к середине покоя на помосте сидел конунгов скальд, судя по лире в руках – довольно молодой человек с пышными, волной стоящими надо лбом русыми волосами и русой, с рыжеватыми проблесками бородой. Перебирая струны, из извлекал из лиры довольно нестройные звуки, видимо, думая о чем-то своем. Заметив любопытный взгляд Снефрид, сперва широко раскрыл глаза от удивления перед таким чудом, потом подмигнул ей.
В середине покоя было устроено на возвышении место для хозяина, двойной ширины, чтобы могла сесть хозяйка или почетный гость. Когда подавали еду, перед ним ставили особый небольшой стол на высоких опорах. Сейчас там сидели, лицом друг к другу, двое: Фридлейв хёвдинг и Олав ярл. Фридлейв – плотный, полноватый мужчина лет сорока пяти, с круглым лицом и густой рыжеватой бородой, – держал в руке рог для пива и напряженно вслушивался в речь собеседника – тот говорил негромко и даже вяло, мало заботясь, услышат ли его среди шума. Однако при виде Снефрид оба забыли о беседе и проводили ее заблестевшими глазами.
На середине покоя Снефрид встретилась с отцом; Асбранд тоже снял дорожный плащ и наскоро расчесал свою длинную светлую бороду. Управитель сообщил о них хозяину, и гостей пригласили подойти.
Олав – Снефрид несколько раз видела его и до этого, – был человеком среднего роста и грозным воином не выглядел. Полуседые волосы спускались до плеч, но от лба по бокам попятились до самой середины маковки, сумев оборонить от зубов времени лишь клин в самой середине. Усы его оставались еще довольно темными, но борода почти побелела; густые, косматые, прямо прочерченные брови сделались серыми. Широкий нос и довольно полные губы придавали Олаву властный вид, чему противоречил довольно вялый взгляд карих глаз. Зато богатством платья он, как положено такому человеку, выделялся даже в огромном покое: кафтан красной шерсти, с нашитыми поперек груди тонкими полосками узорного сине-зеленого шелка с серебряной тесьмой поверх них, а под кафтаном зеленая рубаха, обшитая по краям другим шелком, синим. На груди блестел узорный «молот Тора» на толстой цепи. Положение сына конунга приучило Олава держаться властно, однако по мягкому выражению лица, когда он за ним не следил, было видно, что строгость дается ему не без усилий и что обязанности своего положения он находит довольно обременительными.
– А, это та самая женщина, – негромко произнес он, глядя на Снефрид вполне дружелюбно. – С какими-то особенными глазами… Тут кое-какие люди хотят видеть тебя… Привет и здоровья тебе, Асбранд. – С Асбрандом Олав был знаком и раньше.
«Кое-какие» люди оказались теми, кого Снефрид и ожидала: Фроди и Кальв. Фроди имел виноватый вид, а Кальв – решительный и боевой. Кальв был моложе своего товарища – лет тридцати. Если Фроди напоминал тюленя, то Кальва Ульвар когда-то сравнивал с башмаком, который сушили слишком близко к огню и пересушили. У него было продолговатое, узкое лицо, немного сдавленное у висков, темные волосы мыском, небольшая, тоже острая бородка, длинный нос с острой горбинкой, ранние морщины на сухом смугловатом лице. Взгляд его близко поставленных серых глаз, пристальный и суровый, придавал ему настырный вид.