История животных

Помимо всех этих аристотелевских “таксонов”, которые им самим обозначаются (хотя далеко не всегда последовательно) как “высшие (наибольшие)” и “низшие роды”, в “Истории животных” встречается немало и менее крупных таксономических единиц. Они иногда с безразличием, которое свидетельствует о том, что речь идет о вещах второстепенных, именуются то родами, то видами. Понятие “род” встречается у Аристотеля как в биологических, так и в логических трактатах и относится в принципе к любой достаточно крупной группе однородных по ведущим признакам объектов, хотя бы и неживых, обычно с условием, что в эту группу входят подгруппы — виды данного рода. В ряде случаев отношение между родом и видом выглядит в “Истории животных” почти как в современной таксономии: род состоит из видов как “таксонов” более низкого, ближайшего к индивидуумам ранга. Так, в книге четвертой § 68 о насекомых находим: “Род этот включает в себя много видов”. Но иногда приходится передавать genos (буквально “род”) через “вид”: цикады — род, но там же одна из цикад — “один вид цикад”, хотя в оригинале и здесь genos.

Если же Аристотель говорит о “роде рыб”, то имеет в виду не какой-то определенный их вид, но рыб вообще как “высший род”, как целое, стоящее в известном отношении к “низшим родам” — селахиям, костистым рыбам — и далее к любому их виду, т. е. к любому групповому представителю этих низших родов и тем самым упомянутого высшего рода — рыб.

Нередко в “Истории животных” фигурируют “роды” и в других плоскостях, помимо собственно таксономической. Характерно, что эта “многомерная” трактовка рода была принята средневековыми и далее ренессансными комментаторами. Например, Скалигер (Scaliger, р. 306) считает, что в книге третьей “Истории животных” Аристотель “вводит два рода, вены и артерии, хотя в том месте, к которому относится комментарий, эксплицитного выделения этих “родов” нет. Зато в той же книге Аристотель говорит о различных родах кости, одним из которых являются зубы; сама кость в этом случае есть, очевидно, нечто вроде “высшего рода” (§ 56). В § 62 говорится о том, что существуют “роды частей” — ногти, копыта, клюв; в § 80 — что перепонка относится к другому “роду”, нежели кожа. Учитывая эту разноплановость и стремление преодолеть дихотомию через перекрестное наложение признаков (см. выше, об образовании “высших родов” наложением признаков “порождения”, числа ног, типов скелета и т. д., а также примеч. 5 к кн. первой), надо признать, что “История животных” была шагом в сторону многомерной и вместе с тем в определенной степени уже биологической, а не чисто логической трактовки категорий вида и рода. В позднейших биологических сочинениях Аристотель вновь возвращается к чисто логической трактовке этих категорий, что вряд ли можно считать усовершенствованием. В “Истории животных” гибкость подхода позволила Аристотелю в ряде случаев достичь более естественной классификации, чем это сделал, например, Линней, для которого формальное отклонение от канонического показателя по единственному признаку может привести к переводу таксона в другой род (семейство и т. д.), с коим он по совокупности признаков подчас не имеет ничего общего.

Теоретическое обоснование классификации находим скорее в трактатах “О частях животных” и “О возникновении животных”, а не в “Истории животных”. Однако биологические концепции именно “Истории животных” наименее (по сравнению с другими аристотелевскими трактатами) эксплицированы в философской и теоретико-биологической литературе. Поэтому я в настоящем предисловии уделяю основное внимание элементам теоретической биологии, представленным в “Истории животных”. Подобно категориям рода и вида, одновременно логической и биологической оказывается в “Истории животных” и категория гибридизации. Отдельно сформулированной теории на этот счет у Аристотеля еще не могло быть, но несомненно, что он придавал большое значение фактам появления нового вида на основе двух существовавших ранее. Он привлек такого рода явления, в частности, для объяснения огромного богатства фауны Африки (Ливии), богатства, действительно не имеющего равного в мире и продолжавшего поражать исследователей и тысячелетия спустя. Он считал это богатство результатом сочетания климатического фактора и усиленных процессов гибридизации (кн. восьмая, § 166).

Эти соображения усложняют исходную концепцию “Истории животных”: ведь виды для ее автора суть как бы гармонично расположенные одна подле другой вершины горной цепи; изъять один из видов, тем более родов, или перетасовать их значило бы нарушить гармонию мироздания. Но как видим, иногда Аристотель идет на это. Порфирий (III в. н. э.) в трактате “О пяти общих понятиях” и другие ранние комментаторы Аристотеля поняли его как сторонника полной неизменности родов. Это понимание держалось долго, и только Скалигер (Scaliger, р. 68) в комментарии к книге шестой “Истории животных” указал, что оно, во-первых, не имеет твердой опоры в аристотелевском корпусе, а во-вторых, противоречит фактам. Правда, соответствующих фактов и у Скалигера нашлось немного; пожалуй, единственный несомненно относящийся сюда факт — межвидовой гибрид “каулирапу” — он находит только в мире растений. Лишь с XVIII в., и в особенности после П. С. Палласа, изучение вопросов гибридизации было переведено из области логики в собственно биологическую плоскость.

Несомненно, можно рассматривать взгляды Аристотеля на гибридизацию, изменчивость, а равно и на многие другие естественно-научные проблемы просто как “ошибочные”. Такой подход был в особенности распространен в прошлом столетии, и наиболее известна как пример этого “разоблачения” Аристотеля опубликованная в Лондоне в 1864 г. книга о нем Дж. Г. Льюиса. Ошибки у Аристотеля и в частности в его биологических суждениях, высказанных во многих его трактатах, и в “Истории животных” — самом эмпирическом из них — несомненно имеются, и о некоторых ошибках сказано в примечаниях к данному изданию, хотя мы отнюдь не ставили цель дать исчерпывающий перечень заблуждений, иные из которых к тому же очевидны, другие же не могут быть разъяснены, поскольку вследствие порчи текста или изменения (еще в древности) терминологии стало неясно, о каких собственно природных объектах идет речь. Например, вряд ли когда-нибудь будет установлено, соответствует ли действительности сказанное в “Метеорологике” о свойствах “престеров”, потому что неизвестно, какой вид воздушных вихрей или, быть может, электрических явлений в атмосфере имеется в виду. Другие “ошибки” отражают, по существу, лишь различное понимание некоторых терминов древними и более поздними авторами. Если Аристотель отрицает дыхание у насекомых (“История животных”, кн. четвертая, § 102), то это действительно ошибка, противоречащая его же призыву обращать внимание на “малое” и “незаметное”; но отрицая наличие крови у тех же насекомых и вообще беспозвоночных, он, в отличие от позднейших авторов, трактует кровь только как кровь позвоночных, окрашенную в красный цвет и нормально не выходящую за пределы системы замкнутых сосудов (“вен”). В других случаях, а именно там, где Аристотель чрезмерно сближает морфологию человека с морфологией животных или чрезмерно противопоставляет одну другой, его неточности отражают не только недостаток точных знаний (вспомним запреты на вскрытие трупов), но и неудачу попытки найти равновесие между представлениями, с одной стороны, об уникальном месте человека в природе как носителя сознания, а с другой — о неразрывной связи человека с природой, звене в ее бесконечной цепи.

Во многих случаях действительное или кажущееся расхождение между представленными в “Истории животных” мнениями и современными концепциями легко объясняется вообще иным восприятием природы античным человеком по сравнению с современным. Однако встречаются и случаи, когда

“История животных” “отстает” от своего времени; некоторые из ее концепций в последующие эпохи, особенно же в позднее средневековье, в силу огромного авторитета Аристотеля сыграли тормозящую роль. Так произошло, как уже упомянуто, с его учением о самозарождении, с некоторыми анатомо-морфологическими представлениями (двураздельность матки, три “желудочка” в сердце и т. д.); долгое время блокировал дорогу к открытию кровообращения тезис о “перекресте” кровеносных сосудов, об их переходе в теле с правой стороны на левую и обратно (“История животных”, кн. третья, § 47); преимущественно отрицательную роль сыграл и взгляд Аристотеля на сердце как на пункт схождения всех нервов и седалище душевной жизни. При этом надо учесть, что еще в VI–V ее. до н. э. Алкмеон отстаивал на основании наблюдений над прохождением глазных нервов гораздо более верный взгляд о локализации психических процессов в головном мозгу. И после Аристотеля в античной науке бытовало мнение (Гален), что нервы выходят из мозга, а не из сердца; но средние века восприняли именно аристотелевскую традицию, и комментаторы “Истории животных” до Скалигера (Scaliger, р. 319) включительно отвергали алкмеоновско-галеновскую традицию как противоречащую установкам Стагирита. Правда, Скалигер не мог уже не согласиться с современными ему анатомами, что Гален вернее отразил наблюдаемую картину, но продолжал утверждать, что ненаблюдаемая, глубинная суть происходящего лучше отражена Аристотелем.