Страница 42 из 101
А время шло. Браконьеры уже, наверное… Ветка подняла сжатый кулак, замахнулась на калитку, но не стукнула. А вдруг калитка не заперта, откроется от удара и оттуда выскочит огромная серая овчарка?!
Она ударила кулаком в забор. Стук получился тихий, мертвый, словно бы она била в огромный камень-валун или в подножие какого-нибудь памятника.
Тогда Ветка стала бить каблуком. Получалось, конечно, громче. И все равно это было не то. Кстати, уж на что собаки чутки, но даже собака не откликнулась.
Ветка снова посмотрела на траурное объявление, мысленно попрощалась со всем миром… И заплакала: она не могла туда войти!
Проклятый забор! Даже кричать не имело смысла через такую высоту.
И вот когда она посмотрела вверх, намереваясь… уж не знаю — взлететь на этот совершенно гладкий забор, что ли… она увидела кнопку звонка. И, еще ревя, она рассмеялась от злости и радости.
Поднялась на мысочки. До звонка не хватало нескольких сантиметров… Подпрыгнула и вонзила палец в кнопку — словно хотела продавить эту кнопку насквозь. Оба сигнала ее должны были получиться хоть и недлинные, но такие… в общем, надо идти открывать.
Однако опять ни звука. Ветка вновь пришла в отчаяние: звонок, видимо, не работал. Эх!.. Со злости она ударила каблуком по калитке — брякнула щеколда.
Потом щеколда брякнула еще раз!
Калитка отворилась, и Ветка увидела браконьера-мальчишку. Некоторое время они смотрели друг на друга. Мальчишка — удивленно, а Ветка — затаившись.
— Мне нужно к твоему отцу, — сказала она наконец. Мальчишка был или одногодок, или немного старше ее.
Юный браконьер молча пропустил Ветку вперед. Он не испугался, не почувствовал никакой опасности. А какая может быть опасность от симпатичной девчонки — так он рассуждал несколько на старомодный лад. Может быть, еще и познакомимся… Жилось ему за этим забором довольно одиноко.
— А ты собаку?.. — спросила Ветка, оборачиваясь. Мальчишка улыбнулся, не отводя взгляда от Веткиного лица:
— Нету никакой собаки. Издохла. А это… оставили, чтобы лишнего народу не ходило.
«Лишнего народу… Надо же, какие замминистры!»
Они шли по дорожке к дому, и Ветка даже сквозь свою злость, даже если б очень хотела, не могла не оглядываться. Такой участок, наверно, и самому Мичурину не стыдно было бы показать. Все здесь росло, зеленело, тянулось по струнке, словно на параде. Среди этой образцовой жизни стоял дом. Весь крепкий, до последнего бревна. Такой еще лет сто простоит, не охнет. Стены матово отливали темно-коричневой масляной краской, а наличники были голубые. В этом диковатом сочетании тоже была какая-то своя особая добротность. Сверху шиферная крыша и кирпично-красная труба, из которой должна была выйти дымом стоящая в лесу береза с крестом…
В принципе здесь ничего плохого нет, что люди живут хорошо, — так объяснила себе Ветка. А сама не могла остановить злость. И мальчишке этому, браконьеру, нечего на нее смотреть столь выразительными глазами.
Между тем юный браконьер подвел ее к лавочке и довольно приветливо, хоть и не очень уклюже, предложил сесть. Лавочка, надо признать, было чудо как хороша. Ее обнимал огромный куст сирени. На таких лавочках особенно спокойно сидеть по вечерам, при закате солнца. А сейчас именно то самое время и наступало.
Из дому вышел браконьер-мужчина. Он внимательно посмотрел на Ветку… Он стоял. Что же оставалось сделать Ветке? Тоже пришлось встать. И, по-видимому, еще поздороваться.
Она молчала.
И браконьер не здоровался. Еле заметной быстрой гримасой изобразил на лице, что он, взрослый, недоволен девочкой Веткой. Потом спросил вполне нейтрально:
— Ты от Николая Васильича?
Ветка молчала, примериваясь, как бы начать разговор. Надо ли объяснять, что сердце ее скакало, мечтая прыгнуть в пятки.
— Ты из библиотеки?
— Я из леса!
— А?!
— Я видела, как вы разорили муравейник. И поэтому я пришла сюда!
Взрослый браконьер поднял брови и отступил на полшага. Как бы покачнулся. В первую минуту он… ну не то чтоб сильно струхнул, а все же был, так сказать, обеспокоен. Прикидывал: может, ему лучше сказать, что он ничего в своем поступке дурного не видит, и вообще он готов… Но быстро взял себя в руки. Подумаешь, преступление — принес из лесу три кило трухи, по которой ползают какие-то насекомые… Да пойдите-ка вон!
Ветка тоже заметила, что браконьер испугался. И ей бы использовать этот шанс для дальнейшего наступления. Однако… Ведь перед ней был все-таки взрослый. И еще другое, может быть даже более важное.
Великий шахматист прошлого Стейниц рассказывал, что ему частенько мешала побеждать полуразгромленного противника именно его «полуразгромленность». И подсознательно своими не самыми сильными ходами он как бы помогал противнику прийти в себя.
Стейниц говорил, что большому игроку надо выживать из себя это.
Может, игроку и действительно надо.
Но если присмотреться, есть в этом чувстве что-то по- настоящему интеллигентное, благородное. Хотя и в ущерб себе. Да что ж из того! Благородство на то и существует, чтобы не искать выгод.
Ветка, воспитанная в издревле существующем демократическом духе московских дворов, твердо знала, что драка только до первой крови и лежачего не бьют.
По наивности своей она приняла дрогнувшего браконьера за «лежачего». Ей бы развить успех, вывести его на чистую воду. А Ветка стала рассказывать ему, как муравьи полезны, сколько килограммов они разных гусениц съедают — такое, мол, и птицам не снилось. То есть Ветка «взывала к браконьерской совести»: вот она ему сейчас объяснит, а он скажет, что никогда больше в жизни не будет разорять муравейников и отдавать своим идиотским рыбкам муравьиные яйца.
При этом Ветка существенно привирала — во-первых, потому, что стремилась живописать как можно более разительную картину, а во-вторых, потому, что плохо слушала в свое время Жанну Николаевну.
Браконьер, видимо, почувствовал это. И Ветка поняла, что он это почувствовал… Эх, не туда куда-то она запоролась!
— Вот хорошо, что ты мне рассказала, — прервал он ее наконец дружеским и радостным голосом. — А то у меня жена их боится, говорит: они ползают… Теперь растолкую, какие они полезные. Как-нибудь перетерпит, верно?
Ветка смотрела на него непонимающими глазами.
— И насчет рыбок ты меня зря… подозреваешь. — Он улыбнулся. — Муравьи действительно твари очень хорошие. Разве я их стану так глупо губить! Ну-ка идем…
Он пошел по узенькой ровной дорожке между грядами. И Ветка невольно пошла за ним. На застекленной терраске с другой стороны дома стоял браконьер-мальчишка и в открытое окно с интересом следил за ними.
— Ты меня за кого принимаешь-то? За браконьера, что ли? — спросил браконьер с великой обиженностью. — Вот он, твой муравейник, никто его зорить не собирался. Я его только переселил!
И действительно. На аккуратно отведенном месте лежал небольшой муравьиный холмик — тот самый, бывший лесной. И даже очень ровненький. Как видно, браконьеры хотели, чтоб муравьи скорее прижились. А те бегали по хвоистой куче, пытаясь сообразить, что же произошло. Многие из них тащили в «зубах» продолговатые белые яички.
— Ну вот, видишь? — сказал браконьер даже как бы с некоторой гордостью.
— А зачем вы это сделали?
— Хм…
Тут браконьер тоже допустил ошибку. Ему показалось, что Ветка полностью покорена. И ему самым житейским образом захотелось похвалиться своей сметливостью.
— О переселении-то муравейников я еще по телевизору видел. В другие районы переселяют, даже в другие страны… Птицы, они тоже поедают насекомых — дай-дай! Я наблюдал. Но птицы только по сезону. Весной они птенцов кормят — стараются, это правильно. Но потом-то они уже нерадивые, а то и совсем в лес усвистели… сад без охраны… Другое дело эти. Всегда здесь. Всегда работают. Смотри, а? Двигаются! — Это он выговорил с каким-то особым восхищением и в то же время ненавистью. — Жрать охота. Им без конца жрать охота!