Страница 28 из 173
Тревожная ночь
Когда на землю опустились густые осенние сумерки, мы остановились на ночевку у речки Амута. До первых участков, где были намечены места выпуска бобров, оставалось уже недалеко, километров восемь.
Лошади спутаны и отпущены на прибрежный кочковатый луг. Клетки со зверьками сняты с подвод. Бобры напоены и накормлены. Ярко горит костер. Быстро напились чаю, и вскоре дружное похрапывание подтверждало, насколько крепко уснули люди, сильно уставшие за этот день.
Только два дежурных сидят у огонька и тихо разговаривают. Разговаривать, по правде сказать, совсем не хочется, но и молчать нельзя. Мигом навалится сон.
В эту ночь вахту держать должны были все. Смена дежурных назначена была через каждые два часа. Но спать долго никому не пришлось. Бобры как будто почувствовали близкую свободу и начали рваться из клеток. Дежурные сперва самоотверженно «сражались» одни. Сбились с ног, перебегая от клетки к клетке. То там, то здесь раздавались звуки, говорившие, что все бобры готовятся к побегу.
И опять: «Тревога!». Со всех сторон слышался скрежет резцов по железу, треск отдираемого дерева и лопотание зверьков, возбужденное и совсем не мирное.
Быстро разложены дополнительные костры. Под наблюдение взята каждая клетка и ведутся бесконечные разговоры со зверьками. Было замечено, что человеческий голос, раздающийся поблизости от бобров, заставляет их прекращать грызть стенки и обшивку клеток и бобры начинают прислушиваться к голосу. При этом они забавно наклоняют головы то в одну, то в другую сторону, как будто для того, чтобы лучше слышать. Некоторые зверьки принимаются сами что-то бормотать.
Казалось, что никогда не кончится эта ночь. Охрипшие, качающиеся на ногах от усталости, мы все же встретили первые лучи солнца песней. Какую тогда пели песню, не помню, но, несомненно, она была очень хорошая и радостная. Про то, как она была исполнена, умалчиваю. Во всяком случае, бобры, услыша ее, окончательно успокоились и тихо сидели в клетках, подложив под себя большие, мясистые хвосты.
Конечно, не хоровое пение сыграло успокоительную роль: просто-напросто наступил день, а днем бобры менее активны.
Кое-кто из товарищей не был согласен о этим, убежденный в том, что только наша дружная песня окончательно успокоила зверьков. Разубеждать не стали. Было не до того. Перед нами речка. Опять надо лезть в воду, искать брод. Переправиться нужно поскорее. На том берегу отряд разделится на две группы. Дальней предстоит еще проделать длинный путь на речку Модышева, где также будет проведен выпуск бобров. Только там измученных дорогой зверьков нашей группы ждет долгожданная свобода.
Полный немого укора взгляд
Последний участок пути по сравнению с «дорогой» до Амута, по выражению отвозчиков-сибиряков, был «еще тошней». Если то, что мы прошли, назвать «цветочками», то тут с первых шагов начались «ягодки». Зверьков окончательно заматывала эта дорога. Бобры испытывали большую жажду. А тут, как назло, маршрут проходил по безводной тайге. Зверьки отказывались даже от любимых веточек осины, которые мы давали им на каждой остановке. А остановок было очень много.
Особенно плохо чувствовал себя крупный самец-одиночка. Его подруга погибла еще во время транспортировки по железной дороге. Бобр тяжело дышал. В его глазах застыло выражение неуемной тоски.
Если бы попал на этом участке хотя бы один ручей, мы бы выпустили его. Но ручья не попадало и оставалось одно: как можно быстрее добраться до речки. До минимума были сокращены остановки. Вперед отправлены возчики с пилами и топорами, чтобы на ходу улучшить дорогу.
Только в сгустившиеся лиловые сумерки мы спустились с увала и вышли на берег Модышевы. Быстро распряжены и отпущены на луг стреноженные лошади. Невдалеке от пылающего костра под густыми елями поставлены клетки. В поилки налита вода. Принесены веточки осины и тальника. Но нет среди бобров обычного вечернего оживления. Бессонная ночь и дорога дали о себе знать не только зверькам. Люди не стали ни пить, ни есть. Постелив на землю плащи, легли и моментально заснули.
Мы с Николаем Трофимовичем Грудининым, старым охотоведом и изумительным товарищем и человеком, подтащили клетку с самцом поближе к речке и открыли дверку. Пусть выходит на волю. Это шло вразрез с инструкцией, которая требовала производить выпуск бобров только в подготовленную заранее искусственную нору, но как найти хоть одну нору в темную августовскую ночь, а тут погибает зверюшка. До инструкции ли было нам!
Но бобр не выходил. Взяли его на руки, поднесли к речке и положили у самой воды. Когда несли, забыли про всякую осторожность, забыли о том, что нас предупреждали остерегаться резцов бобра, которыми он может нанести страшные раны.
Зверек чуть-чуть подвинулся. Сделав два-три глотка воды, неуклюже переместился повыше, к кусту тальника. Приподнял голову. Большими тусклыми глазами, в которых играли красноватые отсветы костра, долгим, каким-то запоминающим взглядом посмотрел мне в глаза. Я не выдержал.
— Пойдем, Николай Трофимович. Пусть он останется наедине с природой.
Мы отошли к костру.
— А ты заметил, как он взглянул на меня? — почему-то шепотом спросил меня товарищ.
— Он и на меня глядел, — тоже понизив голос, ответил я. — Эх! Сколько муки вынес звереныш, и вот…
Мы долго оба молчали. С большим трудом удалось уговорить Николая Трофимовича прилечь хотя бы ненадолго. Эту ночь решили дежурить вдвоем, сменяя друг друга через два часа.
Достал книжку. Удобно устроившись у костра, попытался читать, но вскоре отложил ее в сторону. Как-то подозрительно тихо вели себя в клетках бобры. Несколько раз подходил к ним. Менял и без того чистую воду, добавлял корм. Зверьки не спали, но и не рвались на свободу. Они внимательно следили за всеми моими движениями, и в их глазах также играли отсветы пламени.
Один раз, когда послышался шорох в той стороне, где лежал бобр, я подошел к нему. Он лежал в той же самой позе, что и раньше. Положил к голове тоненькие веточки тальника, тихонько погладил его и вернулся к костру.
Прошел час, другой. Не хотел будить товарища, но он проснулся сам. Взглянул на часы, покачал головой и молча пошел умываться на речку.
— А наш-то жив! Не горюй! Он даже веселее выглядит, — радостно сказал Николай Трофимович, подходя к костру. — А вода-то какая! Невозможно смыть мыло, уж очень мягкая, — говорил он, вытираясь мохнатым полотенцем. — Ну а теперь спать, спать. И без всяких отговорок, — обратился он ко мне и добавил, кивнув на спящих товарищей: — Вот как убаюкала дорожка-то! Ложись на мое место, на нем так хорошо спится!
— Да мне что-то не хочется. Как видно, разгулялся. Вот с вечера ой как хотелось спать.
— Ложись, ложись!
— Смотри, разбуди меня ровно через два часа, — сказал я товарищу, лег, повернулся спиной к огню и… проснулся.
Всходило солнце. Рваные клочья тумана скользили над темной водой. Взглянув на стоящего у костра Николая Трофимовича, все понял без слов. Пошел к речке. Да, вода в Модышеве была действительно очень мягкая. Долго ополаскивал лицо, шею, грудь и думал: «Как тяжело, когда чувствуешь себя невольным виновником его гибели». А из прохладных струй этой далекой таежной речки как будто взглянули на меня глаза умирающего бобра. Долгий, запоминающийся, полный немого укора взгляд…
День долгожданный
Изумительно красивым было это осеннее утро. Солнце еще не успело осушить росу, и ее капельки сверкали так, как не сверкал и не «играл» ни один бриллиант в коронах королей. Наверное, потому, что этот бриллиант «роса» был отшлифован самой природой и вставлен в корону той же великой природы, в оправе трав, кустов, деревьев, речного песка, гальки и скал.
Даже не верилось, что так может сверкать крохотная капелька росы. Вот кроваво-красный луч вспыхнул на краю темного камня, что короткой лапой протянулся из-под обрыва берега и повис над водой.