Страница 26 из 173
Вскоре стал замечать, что на этом кормовом столике появлялось больше следов мышевидных, чем птичьих. Вечером, когда я зажигал небольшую лампочку и свет через окно падал на столик, я наблюдал, как по нему сновали мыши и полевки, проделывали в снегу туннели и дрались из-за крошек и корочек хлеба или за смерзшийся комок каши. Но зверьков с каждым днем становилось все больше и больше, и остатков от моего скромного ужина им, конечно, пе хватало. Они обнаглели.
Что в избушке делалось днем, не знаю. Днем меня в ней не бывало, но, стоило только что-нибудь из съедобного не прибрать, они прибирали так, что не оставалось и следа.
Как назло, не было лабаза, и приходилось всячески ухитряться, чтобы как-нибудь сохранить продукты. Но мыши, полевки и землеройки проявляли изумительные акробатические способности, кажется, стали ходить по потолку и прыгали на подвешенные мешочки, котелки, чумашки.
В избушке я обнаружил мышеловки-ловушки Геро. Они остались с того времени, когда проводился учет мышевидных. Расставил их. Мышеловки работали исправно, но что значили десятки попавших в ловушки в сравнении с той массой, которая осаждала избушку!
При свете лампы они вели себя по-разному. Мыши и полевки стремглав проносились по освещенным участкам пола и скрывались под нарами, в темных углах. Землеройки были очень нахальными и совершенно не боялись ни света, ни меня. Медленно, спокойно, с частыми остановками они тщательно обследовали каждый дециметр пола и, найдя что-нибудь для себя съедобное, не схватывали воровато найденное, как это делали мыши, и не скрывались в укромное местечко, а тут же начинали закусывать.
Они позволяли даже гладить себя, но при этом недовольно вертели головками, а выскользнув из-под пальца, приподнимались на задних лапках и шевелили узким хоботообразным черным носиком.
Когда я сажал их на ладонь, землеройки замирали неподвижно. И жалко мне было их, и зло брало. Того и гляди, оголодят меня.
Я уже начинал подумывать о том, что надо выходить из тайги в ближайший населенный пункт, находившийся более чем в сорока километрах от избушки, выходить за… кошкой. «Надо применить биологическую защиту, иначе добра не будет», решил я, проснувшись чуть ли не в двадцатый раз, тряся головой и выпутывая из волос землеройку.
Но утро было такое хорошее для работы, что я не пошел в деревню, а отправился в очередной заход по тайге.
Вернувшись, обнаружил, что мыши проникли в чуман с крупой, основательно подкрепились ею, а оставшуюся есть мне уже было нельзя. Сахарный песок, хранившийся в котелке, постигла та же участь. А что они наделали с солью!
Короче говоря, с этого дня мое и без того простое меню упростилось до предела. Кипятил в воде сухарики и ел «сухарницу», запивая ее чаем. Сдобрить «сухарницу» было нечем, так как жиры были уничтожены пришельцами в первые же дни нашествия.
Чай носил с собой в полевой сумке. Говорят, что мышевидные не едят чай, но кто их знает? Проверять экспериментальным путем, что они едят, а что нет, мне уже надоело. Так и не знаю, едят ли они чай. Просто я не дал его им, пил сам крепкий-крепкий.
Через несколько дней я должен был закончить работу и поэтому решил «дотерпеть» до конца. Но чтобы мыши не оставили меня и без сухарей, стал уносить их из зимовья и недалеко от него подвешивать на дерево. Однако они удивительно быстро обнаружили этот временный склад. Пришлось носить сухари с собой. Хорошо, что их было не так уж много. А в последние дни пребывания в тайге сухарики хранил в сооруженном примитивном лабазе. Не мог только уберечь одного — сна и начинал уже дремать на ходу, а это в конце концов к добру бы не привело.
И вот в одну ночь мыши, полевки, землеройки и другие «ближе не определенные» как будто взбесились. По мне, спящему, с громким писком пронеслось не знаю уж сколько, но очень много всей этой «нечисти». Вскочил с постели. Зажег лампу. После этого, как бывало и прежде, наступила тишина. Но на этот раз она была необычно продолжительной. Мыши не обнаруживали своего присутствия. Потом послышался тихий писк и под нарами что-то зашуршало.
«Ну, начинается опять свистопляска», — с тоской подумал я, так и не найдя причины непродолжительной, но чрезмерной активности мышей. Ответ на этот вопрос пришел совсем неожиданно.
Вдруг белой ленточкой мелькнул под нары маленький зверек. Вновь послышался писк, и все стихло.
Я сидел неподвижно. Вскоре Белая Ленточка, как назвал я этого зверька, выскочила на освещенный участок пола и замерла. Потом приподнялась, как будто для того, чтобы лучше разглядеть меня. Но тут ее внимание привлек слабый шорох, доносившийся из темного угла. Один грациозный прыжок — и Белая Ленточка уже там.
Остаток ночи я первый раз за много суток спал спокойно и крепко. Мой сон охраняла Белая Ленточка. Я даже не вставал подтапливать печурку, боясь потревожить и напугать ее. Укрылся поплотнее походной тужуркой, сжался в комок и так проспал до утра.
Остаток ночи я первый раз за много суток спал спокойно и крепко. Мой сон охраняла Белая Ленточка. Я даже не вставал.
Уходя в маршрут, я достал из полевой сумки мешочек с чаем и положил его на стол. Доверил Белой Ленточке единственное богатство, оставшееся у меня. Обидно было, что нет у меня ничего такого, что бы мог оставить ей как лакомство.
На обратном пути я подстрелил для нее кукшу. Шел быстро. Хотелось поскорее отдать ей гостинец, и в то же время с тревогой думалось: «А вдруг ушла?»
Но Белая Ленточка не ушла. Когда отворил двери, она соскочила со стола и скрылась под нарами.
Положил кукшу на пол около двери и тихо сказал: «Белая Ленточка, это я. Не бойся». Но она не вышла из своего укрытия.
Подтопил печурку. Подкрепился «сухарницей». Напился чаю. Потом зажег лампу. Тихо, непривычно тихо было в избушке. Не слышно ни писка, ни возни.
Увлекся обработкой полевого материала, но раздавшийся легкий шорох заставил настороженно взглянуть в сторону дверей. Белая Ленточка сидела на пороге и теребила мой гостинец. Я стал незаметно наблюдать за нею. Она спокойно продолжала свое дело, изредка приподнимаясь и поглядывая на меня.
Я каждый день приносил ей что-нибудь вкусное. И мне стало казаться, что она ждет моего возвращения. Отворяя дверь, всегда заставал ее сидящей на столе, но теперь она соскакивала с него не так стремительно, как это было в первое время.
Так прошло несколько дней. Мы подружились. Обычно вечером я, после того как заканчивал хозяйственные дела: заготовку дров, натаивание из снега воды, приготовление обеда-ужина, садился за стол, а она — на своем излюбленном месте, на пороге. Когда я говорил с нею тихо, медленно выговаривая слова, Белая Ленточка прислушивалась к незнакомым ей звукам и изредка приподнималась. В эти моменты мне казалось, что она кивает маленькой головкой с блестящими глазками-бусинками.
Если я подходил к двери, Белая Ленточка неохотно покидала порог и скрывалась за чурбаном, на котором стояло ведро с водой, поглядывая оттуда на меня. Она перестала бояться меня, и я уже подумывал о том, как поймаю ее и унесу с собой домой. Пусть проживет остаток зимы в довольстве и холе, а весной отнесу ее обратно в тайгу и выпущу у родных мест. Это все, чем мог бы я отблагодарить Белую Ленточку.
Два дня осталось мне работать в тайге. Я теперь хорошо высыпался, чувствовал себя бодро, и работа спорилась. Шел в избушку с гостинцем — кедровкой, шел и думал: «Приду, положу пичугу у чурбана и скажу: «Вот и я, моя Белая Ленточка». А она будет сидеть на столе и не спрыгнет с него до тех пор, пока я не подойду к нему. А потом возьмет гостинец, утащит его на порог и станет лакомиться, поглядывая черными глазенками на меня, а что не доест (она удивительно мало ела), унесет в свой угол, где она сделала «склад», и зароет остатки в таежное сено, принесенное специально для нее».
Но Белая Ленточка не сидела на столе. Она не появилась и поздно вечером. Не пришла и ночью. А я долго-долго ждал ее.
И лежала нетронутой кедровка возле чурбана.