Страница 5 из 145
Казалось, в этом хаосе красок, криков, молитвенных провозглашений, зазываний, вздохов старух, смеха молодых никто не властен навести порядок. Но это было не так. Как в обширном море жизни, говорит древняя мудрость, есть маяк, к которому стремятся корабли, так и здесь над всем этим гомоном и пестротой царил один бесстрастный, без конца повторенный лик. Он смотрел со стены, с древних фресок, он высился над толпой, смотря на нее с такой высоты, которая навсегда разделяла эту суету мира от его удивительного, непонятного стоящего над всем спокойствия. Это был образ Будды, который здесь всюду сопровождал пришедшего. Казалось, нарочно создана эта лестница жизни, по которой подымаются все выше: выше лавок и криков, выше человеческой сумятицы, туда, на верхние площадки, где небо и простор и снова Будда, перед которым можно только преклониться и пробормотать ему свою просьбу, положив к его ногам цветы, купленные там, на замызганной миллионами ног лестнице.
Они поднялись туда, где вонзаются в небо острые шпили пагод. Отсюда открывался вид на весь Рангун. Большая красивая площадка была вся занята бесчисленными пагодами, колокольчики которых звенели на разные голоса, точно приветствовали пришедших. Эти маленькие пагоды окружали самую главную, чей золотой гигантский колокольчик с золотым узко граненым шпилем вздымался над городом и был виден издалека.
Тут было поистине царство буддизма. Будды стояли вокруг, возвышаясь над маленькими, ничтожными людьми, они сидели, погруженные в созерцание, в философский полусон. Их было так много, что глаза разбегались по сторонам. Живые философы с худыми темно-коричневыми скулами проповедовали тут тихими заунывными голосами. Перед ними сидели ученики, опустив голову, точно внимательно рассматривали, из какого камня сделана площадка. Вокруг бродили пилигримы со свертками в руках или перекинув мешки через плечо. Собаки с боками, из которых торчали ребра, тыкались то туда, то сюда. Кто-нибудь, возмущенный их пребыванием в таком священном месте, давал им хороший пинок, и они с визгом устремлялись прочь.
Множество детей и старушек со свечками в руках сидели перед китайскими буддами, подарком из братской страны буддизма. Отто Мюллер, голова которого тихо кружилась от всего этого многообразия красок, запахов, звуков, видел, как полулежат перед буддами на циновках женщины с цветами в руках и шепчут идолам что-то очень затаенное, самое сокровенное, чего никто не должен слышать. У них были такие отсутствующие лица, что можно было смотреть на них в упор и они бы не заметили этих взглядов. Всюду бродили монахи в желтых и огнисто-оранжевых одеяниях с синими алюминиевыми горшками в руках. Монахи едят один раз в день до полудня, дальше наступает время размышлений и молитв.
Потом, после посещения самого знаменитого храма, пошли храмы поменьше, но будды всюду были те же, только отличались размерами и позами. Одни из них полулежали, громадные, как полагается небожителям, лица иных были так отполированы, что луч солнца, падавший на них, превращал их в сплошное сияние, и распростершийся перед ними богомолец не мог взглянуть в лицо Будды, потому что встречал расплывчатое, ослепляющее сияние вместо взгляда статуи. Женщины лежали перед буддами, куря гигантские сигары неимоверной толщины. Черный и синий дым обволакивал лики богов, не это ничего не значило. Над плечами идолов стояли горшки с цветами, и над ними порхали птички пестрых, веселых раскрасок. И, наконец, уже над домами, над всей улицей возник такой высоты Будда, что даже стало неприятно, точно видишь привидение. Отто понял, что надо переключиться на что-то иное. Этот Будда, выложенный из старого бурого кирпича, полулежал, положив руку на вход в монастырь, расположенный под тем искусственным холмом, который изображал тело лежащего.
Люди на улице казались ничтожествами, муравьями, тащившими в разные стороны какие-то былинки в жалкие свои обиталища. У Будды были широкие властные губы, широкие брови. На его лице ни одной морщинки. Глаза, четко нарисованные, смотрели со снисходительной грустью куда-то вдаль.
Отто Мюллер взмолился молодому человеку из представительства, и они, пересаживаясь из машины в коляски педикапов, нырнули в другой поток жизни. Они бродили по набережной, где грузили пароходы, уходившие вверх по реке, и грузчики, как в глубокой древности, взваливали на плечи тяжеленные кули и шли по доскам, которые шатались под их тяжестью. Тут все говорило Отто Мюллеру о том, что мир слуг и господ еще существует, что его германский дух рад видеть эти странные наряды мужчин, похожие на женские, и этих торговцев всякой, как он сказал бы, колониальной всячиной, потому что здесь и нужны такие специалисты, как он и ему подобные, что здесь можно делать дела.
Он увидел длинный белый обелиск и спросил, что это такое. Немец удивился словам спутника про белый обелиск: это памятник Независимости.
— Независимости? — спросил Отто. — Что это значит?
— Это значит, отвечал обязательный молодой человек, — здесь считают, что Бирма вступает на путь нового развития. У них есть даже план, рассчитанный на превращение страны в Пидоту, это означает — страна благоденствия… Бы это почувствуете, когда начнете работу на месте…
— Чего же они хотят? — спросил Отто.
— Они хотят многого, но у них есть затруднения и политические и экономические…
— Мы им поможем! — сказал Отто и засмеялся своим горластым спортивным смехом.
Они побывали везде: и на озере Инья, струившем свои воды среди зеленых рощ, и на берегу реки, где живет простонародье, где хижины жались друг к другу и нищета смотрела из всех бамбуковых щелей, где харчевни располагались прямо на улице и люди сидели на земле перед котлами, в которых готовились обычные блюда бедноты — рис с острым соусом, приготовленным из креветок, рыбы, овощей и перца. Отто почувствовал голод, и они поехали в отель.
Они сидели в прохладных залах Странд-отеля, и безмолвные слуги подавали им джин, в который они добавляли по каплям сосновый экстракт в порядке профилактики, ели почти сырое мясо, густо посыпая его солью, какую-то неизвестную Отто сладкую рыбу, фрукты и пили ледяной ананасный сок.
Потом они отправились по магазинам, и тут опять все запестрело и зашумело перед глазами Отто. В магазинах на Фрэзер-стрит, или Дальгузи-стрит, или в крытых рядах Скотт Маркет можно было приобрести все, что нужно европейцу, чтобы одеться, приобрести необходимые вещи для дома и даже купить сувениры или подарки для друзей и знакомых.
Чтобы отдохнуть от лавочной толчеи, они даже заглянули в Зоологический сад, но были там недолго. Звери не интересовали Отто. Они пробежали по аллеям сада просто для того, чтобы размять ноги после поездки. У одной из клеток дети дразнили жирафа, и он напрасно тянулся своей маленькой головой за бананом, которым они махали перед ним. Маленькие речные выдры вставали на задние ноги, как бы высматривая добычу, прикладывали лапки к глазам, протягивали их к зрителям, присвистывали, просили бросить им мелкой рыбешки, которой торгует сторож. Когда зверькам бросали рыбешек, они очаровательно играли ими и ныряли.
У клетки со львом Отто остановился. Лев лежал, плоский, как доска, раздавленный неистовой жарой. Он спал крепчайшим сном. Его хвост с шишкой на конце, покрытой редкими жесткими черными волосами, был распластан, как мертвый.
Перед клеткой толпились зеваки и громко смеялись над спящим львом. Он был худой и старый. Проворные ласточки хлопотали вокруг его хвоста. Они по очереди примерялись к волосам на хвосте, потом пробовали вытаскивать их, если волос не поддавался, принимались за другой. Вытащив волос, они взмывали куда-то за деревья, где птицы вили гнездо. Это было, по-видимому, их постоянное занятие, потому что хвост у льва значительно поредел. Много волос выдрали у него ласточки. Отто сказал, смеясь:
— Это совсем как британский лев. Он спит усталым сном, а его колонии делят другие…