Страница 20 из 24
Конечно, эпистемологу многое можно простить, в конце концов, эпистема — это только эпистема. А вот, например, Фуко — это все-таки Фуко. У него, как и у Маркса, есть "исходная клеточка исследований". У Маркса она называется товаром, у Фуко — эпистемой. Маркс выделяет особый товар — рабочую силу. Фуко выделяет особый дискурс — код. Маркс извлекает из своей клеточки схему буржуазного общества. Фуко извлекает из дискурса социальный порядок.
Но Качанов — это не Фуко. Нет, Качанов идет дальше Фуко и глубже Маркса. У него в эпистеме спрятан глубинный уровень социологического знания. Для того чтобы достичь этого уровня, нужно быть делосским ныряльщиком. Нырнёт социолог в пучину эпистемы — и любуется её порядком, но, когда вынырнет, у него с собой никаких новых знаний не оказывается, и рассказать ему нам нечего. Поэтому главный тезис Качанова звучит так: социология существует не для профанов, а для социологов. Пока живо племя социологов, будет жив и ученый дискурс о социальной действительности, будет жива эпистема. А поскольку все эти социологические дискурсы разные, постольку социологом может быть лишь тот, кто удерживает эти различия.
СУБЪЕКТИВНОСТЬ
Качанов пишет: "Использование понятия "эпистема" предполагает, что субъективность и интенциональность выступают функциями социальных структур (общественных отношений, практических схем и т.д.), а не как нечто первичное". Если бы субъективность выступала как нечто первичное, то мы бы имели дело с антропологической реальностью, которая всегда противостоит социальной реальности. Но Качанов не антрополог, а социолог. Он отправляет антропологическую реальность в ссылку, на периферию. Антропологическая стихия обозначается в социологии словом "девиация". Социологи с завидной постоянностью пытаются поставить ее под контроль и сделать производной от социальных структур. Вот и Качанов репрессирует человека, отнимая у него субъективность и передавая ее социуму. Субъективность — это для него не качество человека, а функция социальных структур. Таковы требования к человеку современной социальной эпистемологии. Но если это так, то тогда Качанову нужно признать, что верит в Бога не человек, а некое социальное отношение, что вера вообще — это не антропологическая проблема, а социальная. А это значит, что не я верю, а верит то отношение, в которое я как покупатель вступаю по отношению к продавцу, то есть верит некое ролевое социальное отношение. Это не я, а социальная структура обладает субъективирующим мышлением, любуясь цветами и наслаждаясь их ароматом. Она же страшится смерти, экзистирует и видит сны.
Приписав субъективность бессубъектным структурам, социальная эпистемология заставляет социальные отношения выполнять функции трансцендентального субъекта. Но, устраняя субъект-объектный дуализм, эпистемологии нужно радикально пересмотреть весь состав как субстанциалистских, так и реляционных понятий. И, прежде всего, ей нужно ввести представление о беспредметной социологии и неинтенциональном сознании. Но этого-то как раз Качанов и не делает. Тем самым эпистемолог, выходя за пределы субъект-объектных отношений, сам того не ведая, попадает в пространство нейтрального опыта или, что то же самое, в пространство мистерии и социальной алхимии. Следовательно, ему нужно научиться говорить на языке, по крайней мере, тождества субстанций и субъекта, на котором любая теория оказывается практикой, а не знанием-репрезентацией.
Я должен признаться, что мне очень нравится мысль Качанова о том, что социальное знание выступает как знание различий между дискурсами социологов. Замечу лишь, что знание различий — это не научное знание. Это не то знание, которым удерживается различие между знанием и заблуждением. Поэтому я хочу напомнить эпистемологам, что после расставания с субъектом возникает нужда не в событии истины, а в беспредметном эффекте; не в объективированном знании, а в действии внутри самой социальной реальности.
ИСТИНА
Рассуждения Качанова об истине социальных наук противоречивы. Вместо того, чтобы отказаться от употребления этого слова, он придумывает разные метафоры, которые имеют скорее литературный смысл, нежели философский. Вот Качанов говорит об открытости социальной истины. Но истина-алетейя имеет смысл лишь в присутствии истины-мистерии. Между тем, эпистемология Качанова игнорирует сам факт ее присутствия. "Докса, — пишет Качанов, — участвует в стихийном воспроизведении социального порядка, а социологическая истина — хотя бы потенциально! — может служить условием его трансформации". То есть Качанов превращает социолога в революционера. Но в том-то и дело, что революционером является не социолог, а истина. Любая истина революционна, то есть антисоциальна и антикультурна. Но вот если добавить к истине прилагательное, то это прилагательное изменит смысл истины. Социологическая истина — это истина, поставленная на службу социуму. Не потому ли Качанов трактует истину как-то по-пролетарски, как встречу "производства социологического дискурса" с социальной действительностью. Само выражение "производство социологического дискурса" звучит пародийно, неуклюже, как будто это фабрика по производству истины. При этом Качанов уверяет нас, что событие социологической истины имеет в себе основания, потому что оно детерминировано внешними отношениями. Что, конечно же, смешно. Потому что оно либо детерминировано, либо имеет в себе основания и никакой псевдодиалектики здесь быть не может. Равно как истина не может быть избыточной только лишь потому, что она не сформирована целиком и полностью социальными структурами. Если она сформирована хотя бы отчасти, то эта часть лишает любую истину полноты и избыточности.
РЕЗЮМЕ
Завершив чтение "Эпистемилогии социальных наук" Ю. Качанова, я понял, что самое ценное в этой книге содержится в послесловии. Я согласен с Качановым, что в русской социологии нет места социальной истине, но в отличие от Качанова я думаю, что ей нет места и во всякой социологии. Я согласен, что если социологи и могут что-то делать, так это мыслить, но мыслить и знать — это разные вещи. В социологии знания не сопряжены с мыслью, а мысль — со знанием. Самое интересное состоит в том, что социология в России даже мыслить не умеет. Мы умеем только более или менее талантливо пересказывать чужие мысли, но это-то и обидно.
Послесловие Ю. Качанова к книге "Эпистемология социальной науки" ценно тем, что оно действительно срывает фиговые листки со всего корпуса социальных, как, впрочем, и гуманитарных наук. Поэтому я говорю: не читайте книгу Качанова с начала. Читайте её с конца. Не читайте его эпистемологию. Читайте сразу же его послесловие.
Елена Антонова НА СВЕТЛОЙ НОТЕ
В последнюю декаду сентября на сцене Большого зала Московской консерватории Российский национальный оркестр под управлением Михаила Плетнева (хорошо, что на сей раз РНО предпочел этот прославленный зал) с перерывом всего в пять дней сыграл два монографических концерта двух внешне сильно разнящихся композиторов — Николая Андреевича Римского-Корсакова и Франца Шуберта. Не знаю, было ли это сделано Плетневым намеренно (кажется, необдуманных поступков за ним нет), но концерты явно показали, что, несмотря на большую разницу во времени и месте жизни, мировосприятии, опыте славянофила Римского-Корсакова и чисто немецкого разлива романтика Шуберта, объединяет их нечто куда более существенное. Начать хотя бы с того, что оба они — мелодисты, для которых неиссякаемым источником творчества всегда были песни родного народа, что и принесло им статус знаковых композиторов русской и немецкой классической музыки. Да и перипетии их жизней, олицетворявших собой лучшие образцы русского и немецкого характеров вкупе с их достоинствами и недостатками, внутренне схожи. Искренние, честные, неподкупные, непрактичные бессребреники — оба они немало неудобств доставляли не только себе, но и близким людям. Эти качества косвенно отражает и сочиненная ими музыка, в которой нет места сухому расчету, но которая поэтична, красочна, тяготеет к сказочности и фантастическим картинам. Жаль, что в наше "деловое" время такие характеры и такая музыка в силу малой их востребованности не имеют развития и мельчают. Концерты Плетнева сотоварищи тем и хороши, что нередко являются катализаторами подобных нетривиальных мыслей.