Страница 94 из 113
Фильм и огорчил, и обрадовал Александра Ивановича. Огорчил потому, что весь был обернут в прошлое, а обрадовал тем, что все-таки это был первый советский фильм. За ним последуют другие, лучшие, может быть — о гражданской войне, о современности.
Подойдя к дому, Александр Иванович пропустил Дашу в подъезд, вошел за нею следом и уже на лестнице, повинуясь какому-то непонятному, знакомому по войне предчувствию, оглянулся: в полутьме, у входной двери, сутулился невысокий человек. Иванов вгляделся и скорее догадался, чем узнал Лифшица.
— Арон, ты?.. Ты ко мне? — растерявшись от неожиданности, спросил Александр Иванович и тут же подумал, что не надо было спрашивать, это обидно для товарища. Ведь и так ясно, что комдив мог прийти в этот дом только к нему.
— Да, к тебе. Битых два часа жду, выкурил целую коробку папирос.
Лифшиц, подойдя, поцеловал товарища в губы.
— Ну пойдем, что же мы тут стоим? — не слишком радушно пригласил Иванов гостя. Неожиданное появление Лифшица, несмотря на их прежнюю дружбу, сейчас было неприятно ему.
Смущение и скованность Арона при встрече в Кремле настораживали. И затем этот его отказ ехать на подавление кронштадтского мятежа. Лифшиц сослался на желание послушать Троцкого, возглавлявшего оппозицию против Ленина. Все это еще тогда возмутило Александра Ивановича — так это не походило на прежнего Лифшица, которого он знал не один год.
Но делать было нечего, отказать боевому товарищу в свидании Александр Иванович не мог, хотя его могли потянуть на партбюро за то, что он впустил в общежитие Свердловки оппозиционера. А в том, что начдив оппозиционер или вскоре станет им, Александр Иванович не сомневался.
Два года Лифшиц не подавал о себе никаких вестей и вдруг свалился как снег на голову! Каким-то врожденным чутьем, по едва уловимым повадкам гостя механик понял, что этот визит неспроста.
Втроем они вошли в комнату, слабо освещенную уличным фонарем. Даша повернула выключатель, но свет не вспыхнул.
— Опять пережгли пробки, — с досадой сказала Даша. — Нет ли у вас, Арон, спичек?
Пошарили по карманам. Спичек ни у кого не оказалось.
Александр Иванович подошел к мраморному подоконнику, заваленному книгами и освещенному с улицы желтым светом, сказал усмехаясь:
— Вот всегда так: кто-то из соседей пережжет пробки, а мне приходится зубрить здесь, на подоконнике, как заправскому студенту. Благо уличный фонарь горит до утра.
— Ну, что ж, это даже к лучшему, полумрак располагает к задушевной беседе, — улыбнулся Лифшиц, вешая шинель на гвоздь, вбитый в стену.
— А ты пришел ко мне на задушевную беседу? — спросил Иванов и насторожился. Он догадывался, о чем пойдет речь.
— Да!
— Ну что ж, садись, Арон. Я и сам собирался покалякать с тобой по душам, да не знал, где тебя искать. Ковалев, бывший председатель ревтрибунала, учится со мной в Свердловке, он говорил мне как-то, что ты осел в Одессе, командуешь дивизией, дружишь с Цатисом, переведенным с Балтики на Черноморье. Познакомился и с Ковалевым в Кронштадте, несгибаемый большевик… Не нравится мне, Арон, что ты не поехал тогда с нами в Кронштадт. И то, что ты любуешься Троцким, тоже не нравится.
— Помилуй, дорогой! Троцкий — предреввоенсовета республики, второй человек в стране. Им восхищается Ленин, — быстро сказал Лифшиц и, достав из кармана брюк перочинный ножик, принялся чистить ногти.
— Ну, насчет восхищения — это ты брось. Ленин много испортил крови в спорах с твоим Троцким. Стоит Ленину выдвинуть какой-нибудь жизненно важный дли народа или государства вопрос, как Троцкий тут же взвивается на дыбы. Странная у него позиция. Это уже начинает походить на контрреволюцию.
— Ну что ты, милый Саша! Мы с тобой люди верные, он наш начальник, наш вождь, нам не к лицу такие слова.
— Не знаю, как для тебя, а для меня вождь один — Ленин! — отрезал Александр Иванович, нахмурившись, наклонив лобастую голову, и даже кулак опустил на стол. — Я поражаюсь долготерпению Ильича, который так стоически сносит его фокусы.
— Вот и ты, не замечая этого, критикуешь Ленина. — Лифшиц закрыл нож, опустил его в карман, похрустел сплетенными пальцами.
— Я не критикую, я повторяю только то, что у нас в Свердловке говорят.
— Вот как? Значит, все-таки говорят! Волнуются, спорят… Ты меня обрадовал этим своим заявлением.
Спор принимал резкий характер. Даша накинула на плечи платок, отыскала огарок свечи и пошла к соседям просить огонька.
— Мы с тобой, Саша, не один пуд соли съели. Видели в жизни всякое: и плохое, и хорошее. Один Перекоп чего стоит. Я приехал к тебе из Одессы, чтобы уверить тебя, что ты неправ, нападая на Льва Давыдовича, — говорил Лифшиц, всматриваясь в механика. За эти годы высокий лоб Александра Ивановича словно стал шире, крупный нос с горбинкой заострился, полные, всегда добродушные губы стали тоньше. Человек потихоньку старел, из ушей торчали седые волосы, на виске появилась темная бородавка.
— Не я нападаю. Это твой фракционер Троцкий кидается на партию, и пора бы уже, говоря попросту, дать ему по зубам. Затеял дискуссию о профсоюзах, затем предложил строить заводы за счет эксплуатации и разорения крестьянства, потребовал в хозяйственных интересах закрыть Путиловский и Брянский заводы. Черт знает что такое!
— Мне не веришь, поверь центральному органу партии. Почитай в «Правде» от четырнадцатого марта статью Карла Радека «Лев Троцкий — организатор победы», — самоуверенно проговорил Лифшиц и вынул из кармана потертую на изгибах газету. — Вот, читай! Просвещайся!
Вошла Даша с зажженным огарком, воткнула его в горлышко пустой бутылки, поставила на стол. В комнате приятно запахло стеарином, у стены возникла ножная швейная машина, невидимая в темноте.
— Чай будете пить? — спросила хозяйка.
— Конечно, будем, русскому человеку без чая никак нельзя, — ответил Лифшиц, хотя вопрос относился не к нему, а к Иванову.
— Я живо сбегаю на кухню, титан, наверное, еще не остыл. — Даша взяла чайник и вышла из комнаты.
— Ну как же ты живешь, Саша? — спросил Лифшиц после затянувшегося тяжкого молчания и внимательно поглядел на Иванова. Руки механик сложил на животе, тесно сплетая пальцы. — Два года большой срок.
— Жизнь моя вся на виду, прятать мне от товарищей нечего. Днями и ночами учусь, жена тоже, мне в подражание, зачастила в вечернюю школу. Так и маемся вдвоем, точим зубы свои о гранит науки… Ты бы лучше о себе рассказал, Арон.
— Рассказывать, собственно говоря, нечего. Нэп выбил меня из седла. Все, за что мы с тобой боролись, во что верили, — все пошло прахом.
— Ну ты брось эти песни! — Иванов посмотрел на глаза Лифшица с покрасневшими белками. Арон устало прикрыл их веками, постучал пальцами по «Правде», лежащей на столе.
— На душе противно и грязно, застрелиться впору. Повсюду тон задают недорезанные буржуи.
— Ты ошибаешься, Арон… Партия видит далеко. Нэп — явление временное.
Но Лифшиц продолжал гнуть свое:
— Рабочие носят одежду из мешковины, а нэпмачи щеголяют в бобровых воротниках. Не могу с этим мириться. Комиссары обзавелись крашеными пишбарышнями, вместо оружия таскают брезентовые портфели. Черт знает что такое! Торжествуют дельцы, люди без совести и чести. Весь гнусный элемент вылез на поверхность. Только Лев Давыдович не сдал позиций и борется против нэпа.
— Теперь мне понятно, какая сила вывернула тебя наизнанку, Арон, — сказал Иванов.
— Много ты понимаешь! — огрызнулся Лифшиц, вытирая пот на землистом лице.
Он был начальник дивизии, ему было обидно, что командир полка, которого он считал ниже себя по должности, по образованию и развитию, разгадал его сокровенные цели. Вспомнились Мурованные Куриловцы, чахлый провинциальный городок на юго-западе Украины. Там, в маленькой кустарной мастерской, мальчишка Арон чинил замки, паял примусы, там он обучился несложному слесарному делу, оттуда начал свой путь в революцию. Заслышав быстрые шаги в коридоре, он произнес вяло: