Страница 92 из 113
— Талантище… Обличитель… Штукарь… Певец революции…
Вышли из цирка. На улице Маяковского поджидали местные поэты, среди которых был Радугин, Кальянов и вихрастый парень, читавший стихи о самых лучших в мире бараках. Маяковский снял со щита намокшую афишу о своем выступлении, бережно свернул ее, сунул в широкий карман.
Окружив своего кумира, поэты по безлюдным, плохо освещенным улицам через весь город направились в университетский сад. Долго бродили там по темным, глухим аллеям. Маяковский расхваливал Леф.
— При ближайшем сотрудничестве литераторов Лефа работает Мейерхольд и немало других талантливых режиссеров. Лефовцы обтачивают материал для их постановок. Мы ставим пьесы, производим продукцию массового потребления, делаем обложки книг для сочинений Луначарского, для папиросных коробок, для Моссельпрома.
— Владимир Владимирович, вы были в Харькове, а сейчас приехали из Киева. Что там? — спросил Радугин.
— Консервативная часть русских поэтов остановилась в своем понимании украинской поэзии на Тарасе Шевченко. Шевченко для них предел. Совершенно иное представление об украинской поэзии у ассоциации Леф. Поэтам, объединившимся вокруг журнала «Леф», отлично известны имена новых украинских поэтов: Семенко, Шкурупия, Слесаренко. Мы договорились с украинскими футуристами. Достигнута полная согласованность в работе, в обороне, в наступлении. — Маяковский посмотрел на часы. Времени на широкий разговор не хватало.
Он заговорил отрывочно:
— Поэзия должна быть верной служанкой жизни… Люблю устные литературные вечера, они расширяют понятия слушателей… В языке следует оставить все свежее, современное, остальное — на помойку. Язык, как и социальная структура, как быт, одежда и все прочее, требует чистки, проветривания, мытья. Нельзя бояться корявых слов и корявых выражений. Больше того, за них надо драться с редакторами и отстаивать их. Нужно учиться «телеграфному» языку — писать как можно короче, — и тут же спросил, печатает ли «Чарусский пролетарий» местных поэтов.
Узнав, что печатает, обрадовался, заявил:
— Вы мне нравитесь. От вас даже не пахнет всеми этими символизмами, акмеизмами, натурализмами, которыми все еще продолжают грешить в Москве и Петрограде… Жаль, мне не удастся побывать в редакции «Чарусского пролетария», оставить им на развод два-три стиха. В пять часов мой поезд уходит в Москву.
Было очень тихо. Где-то на далекой колокольне глухо прозвучали два удара — приближалось утро.
Ваня опомнился. Он настолько увлекся Маяковским, что забыл: ему давно пора идти на работу. Такое случилось с ним первый раз в жизни.
— Владимир Владимирович, простите меня, но я в ночной смене и уже опоздал на два часа.
— Я напишу вам оправдательную записку. — Маяковский вырвал из блокнота листок и написал на нем:
«Прошу простить тов. Аксенова за опоздание. Я его задержал, и эта задержка пойдет на пользу молодому поэту! Надеюсь, в депо знают, что слесарем работает у них поэт! Владимир Маяковский».
Вышли из парка. Последний трамвай, забрав дежурных слесарей на конечной остановке, уходил в депо. Ваня узнал этот вагон, вчера он заменил на нем четыре тормозные колодки. Простившись с Маяковским, он прыгнул на переднюю площадку тронувшегося с места вагона.
XXIII
В воскресенье Лука Иванов получил увольнительную и с двумя товарищами по училищу Никифором Четкиным и китайцем Ли Фу-чженем отправился в общежитие Свердловки, к отцу в гости. Под мышками, чтобы, не дай бог, не увидел комендантский патруль, курсанты несли бережно завернутое в газеты и завязанное бечевками грязное белье.
Пока Лука учился, мачеха стирала и чинила ветхое его исподнее, обмывала и обшивала его. Помогала, чем могла, не только пасынку, но и его товарищам. Многие курсанты знали тетю Дашу и любили ее, как мать.
Александр Иванович с женой ждали гостей. Был день рождения Дарьи Афанасьевны. Лука это знал и, несмотря на свою занятость, не мог не прийти. Стол был накрыт клеенкой, на ней поистерлись рисованные эпизоды Отечественной войны. В широкой миске дымились свежие пироги с капустой, на мраморном подоконнике, заваленном книгами, со вчерашнего вечера желтели две бутылки с пивом.
По праздникам в общежитии Свердловки было настолько шумно, что не было никакой возможности заниматься. Вот и сейчас: в соседней комнате танцуют, в конце коридора поют, беспрестанно стучат двери, дети, пришедшие в гости к родственникам, носятся по лестницам с этажа на этаж.
Александр Иванович, окруженный соседскими ребятишками, строгал им из кусков дерева сабли, когда в комнату вбежали две девушки. Закричали:
— Идут! Лука идет, а с ним раскосый китаец и еще один чернявый. Все с покупками.
— Ну, ребята, три сабли изготовил вам, на сегодня хватит, — сказал Александр Иванович, сбрасывая на пол пахучие стружки, и выпроводил мальчишек.
В комнату вошел Лука со своими товарищами.
— Располагайтесь как дома, — радушно приветствовал их Александр Иванович. — Скоро вернется жена, будем обедать, — и поглядел на стенные ходики.
Обедал Иванов, по морскому обычаю, всегда в полдень, никогда не отступаясь от раз заведенного в доме порядка.
Вскоре пришла зарумянившаяся с мороза Даша. Разматывая пуховый платок весь в блестках снежинок, затараторила:
— А я письмо получила из Чарусы, от какой-то Нины, интересуется, почему ты, Лука, словно в воду канул, не подаешь ей весточки. Беспокоится, не случилось ли с тобой чего дурного…
Лука покраснел, попросил:
— Покажи письмо.
Даша вынула из-за зеркала небольшой конверт, дразня, долго не отдавала пасынку. Он изловчился и вырвал конверт у нее из рук. Только тогда она захлопотала у стола, с любопытством расспрашивая:
— Это какая же Нина?.. Я ее знаю? Из Качановских?
Письмо было от Нины Калгановой. Сначала шли вопросы о Луке, а дальше — скупые сведения о его чарусских товарищах. Витиеватым, неразборчивым почерком девушка сообщала, что она кончает химический техникум, брат заканчивает торгово-промышленную школу — ЧТПШ. Николай Коробкин пытался продолжать образование, но мандатные комиссии трех техникумов вот уже два года подряд бракуют его, как сына нэпмана.
Коробкин ходит темнее тучи, и она, Нина, побаивается, как бы юноша, нервный и с гусарскими наклонностями, по малодушию не учинил над собой какой-нибудь глупости. Ваня Аксенов превратился в заправского рабочего, дни и ночи проводит в своем депо, в комсомольском комитете и клубе.
— Так, так… — Лука, отложив конверт, задумался над судьбой своих сверстников. Ему было жаль Коробкина и обидно, что Нина даже не упомянула о Шурочке Аксеновой. А она ведь тоже учится и почему-то так и не написала ему ни одного письма с тех пор, как они в последний раз виделись в роще у Кабештовского пруда. Он тоже сразу не написал ей, а потом с каждым днем труднее было взяться за письмо, надо было найти оправдание своему молчанию. А такого оправдания не было, и он не отваживался браться за перо.
— Ну, что ж, ребята, мойте руки, и прошу к столу. Рука-то у тебя, Лукаша, я вижу, зажила, но гляди не повреди, старые раны часто открываются, — сказал Александр Иванович сыну.
— От раны осталось одно воспоминание, — улыбаясь, ответил Лука.
Курсанты, захватив с собой мыло и полотенце, вышли в длинный, полутемный, как во всех общежитиях, коридор, в конце которого находилась общая умывальная.
Когда они вернулись, стол был уже накрыт и в тарелках пунцовел красный борщ; сильный его аромат сразу защекотал ноздри. Даша откупорила бутылки и бережно, не проронив ни капли, разлила пиво по стаканам.
— Ну, Дарья Афанасьевна, с днем твоего рождения. — Александр Иванович выпил пиво, остальные последовали его примеру, чокнувшись своими стаканами со стаканом Даши.
В курсантской столовой о таком борще даже и мечтать не могли! Лука не догадывался, какой дорогой ценой дался этот обед. Ради того чтобы угостить его и товарищей, Даша продала на толкучке почти новые ботинки-румынки, приобретенные ее мужем после победы на Перекопе у шелудивой барыньки, не успевшей улизнуть в Турцию.