Страница 60 из 113
— Нет, что вы! Он не кидается на хороших людей. Такого другого трудно сыскать.
— Раз ручаешься за него, снимай цепь.
Вскоре Светличный позвал ребят обедать, Ванда разлила по тарелкам мясной борщ с приятным привкусом старого сала, попросила:
— Кушайте на здоровье!
Светличный расщедрился, принес из спальни початую четверть вишневки, вынул из горки граненые фужеры и нацедил каждому гостю сладкой и вязкой, как мед, наливки.
— Ну, дети мои, за ваше здоровье, — провозгласил он, рассматривая свою чарку на свет, любуясь алым цветом наливки. — От иглы я расторговался. Игла да булавочка, а не пустая лавочка.
Дверь на веранду была открыта, в нее влетела редкой красной окраски стрекоза и, сделав полукруг, села на голову Шурочке. Никто, кроме Луки, не заметил этой стрекозы, а она, отдохнув с минуту на волосах девушки, снова умчалась в сад.
После борща Ванда положила каждому на тарелку по кусочку курицы с поджаренным картофелем, поставила на стол два графина с холодным хлебным квасом.
Зазвонил колокольчик. Обмылок неохотно встал из-за стола и осторожной походкой, словно боясь провалиться сквозь пол, ушел в лавку. Там он долго препирался и спорил с кем-то, а когда вернулся и сел на свое место, то объяснил:
— Галька Шульгина прибегала, богом просит кварту керосина в долг. Я ей говорю: у меня торговое заведение, тут покупать надо, а она все свое да свое. Уговорила-таки, чертова девка, пришлось наточить бутылку.
— На наших дрожжах у всех тесто всходит, — хвастливо добавила Ванда. — Все у нас в долгу. — Она брала от жизни все, что можно было взять в ее положении. В конце концов, теперешняя связь с Обмылком — это было самое лучшее, что она изведала в жизни. Любила ли она мужа? Вряд ли! После всего, что она испытала и видела, любовь для нее уже не имела никакой ценности.
Услышав о Гальке, Кузинча покраснел, уткнул лицо в тарелку, ждал, когда разговор пойдет по другому руслу.
Верхний ряд треугольных стекол на веранде был цветной: красные, синие, зеленые, желтые, как в церковном витраже, стекла играли всеми цветами радуги.
Ваня украдкой наблюдал за отношениями лавочника и его жены. Он знал их историю. Давно, еще до революции, Лука рассказал ему, как Обмылок, войдя в несвойственный ему азарт, выиграл Ванду в карты.
Судя по всему, супруги уважали друг друга, может быть даже любили, во всяком случае, они дополняли один другого. Вспомнилась пословица — склеенная посуда два века живет. Появление Ванды в доме открыло лавочнику Светличному смысл жизни. Теперь он трудился не только для себя, но и для жены и сына. Видимо, Ванда целыми днями была занята, и весь дом, напоминавший пузатый старинный комод, в котором все аккуратно разложено по ящикам, а может быть, и лавка лежали на ней.
— Очень жалко, что Лукашка покидает нас. Мы привыкли к нему за это время, как к родному сыну, — тараторила Ванда, — при нем даже Кузинча становится лучше. Лягут спать, а заснуть не могут: говорят-говорят всю ночь до утра. И о чем они только говорят?
— Лука нашел свою дорогу в жизни, будет командиром, а Кузинча? — вызывающе спросила Нина, раздувая ноздри своего некрасивого носа.
— Ну и что ж Кузинча? Кузинча тоже при деле. Обучается у меня торговельному ремеслу, как подешевле купить, подороже продать. Придет время, примет мое наследство, вот и вся цель его пребывания на нашей грешной земле. Опять же наукам обучается у меня, мальчик он способный, — с гордостью за своего отпрыска ответил Обмылок. Он уже привязался к сыну и полюбил его.
— Советская власть не особенно-то уважает торговцев, — с насмешкой напомнила Нина.
— Кабы не уважала, то не объявляла бы новую экономическую политику. Да нонешняя власть и сама держит кооперативы. Небось и ей потребны продавцы, — неприязненно проговорил Светличный. Насмешливый тон девушки раздражал его. По своей неопытности Нина еще не понимала, что слово — тоже действие, что словом можно оскорбить и даже сразить наповал, как пулей.
— А вы что же, дядя Игнат, по-прежнему кредитуете рабочих с собачьего завода? — поинтересовался Лука.
— Можно сказать, раньше вся торговля на кредите держалась, как дом на фундаменте, — ответил Обмылок, вытащил из кармана грецкий орех и гирей, стоявшей на подоконнике, расколол его. — Ну а теперь иначе: кого кредитуем, кого нет. За твоим папашей в старых книгах моих тоже должок записан.
— Это какой же должок? — весь вспыхнув, спросил Лука.
— Возможно и проверить. — Светличный снова встал из-за стола, достал из сундука несколько старых тетрадок и, слюнявя пальцы, перелистал их. — Вот она, милая, стоит против фамилии Иванова одна палочка, рукой моей покойной супружницы выведена, царство ей небесное. А означает эта палочка одну бутылку самогона, выданную в долг.
— Отец мой не пьет! — возмутился Лука и тут же отчетливо вспомнил, как однажды, расстроившись, выпросил у Игнатихи эту бутылку, сам ее выпил и едва не протянул ноги.
— Ну, этот ничтожный долг с такого заслуженного революционера, как механик, можно бы и списать, — проговорила Ванда, взяла тетрадь из рук мужа, вырвала из нее листок и, скомкав, бросила его под стол. — Как он там поживает с Дашкой, потомства не прибавилось?
— Пока нет, — краснея, ответил Лука.
— Что ж так? Промежду прочим, главная задача брака да и всякой любви — рождение детвы. И теперь, как в ветхозаветные времена, бесплодную жену не уважают ни муж, ни государство. Это вы запамятуйте на будущее, женихи и невесты.
— Дарья Афанасьевна учится, — сказал Лука. — И вам тоже надо бы учиться, тетя Ванда.
— А я и без образования не погано живу. У меня только птичьего молока нету, — ответила хозяйка и, поправляя полными руками прическу, как бы ненароком опустила рукава капота, чтобы все увидели на ее запястьях два дутых золотых браслета.
Но кроме браслетов Нина Калганова увидела на ее обнажившейся руке три широких оспенных следа и рисунок обнаженного борца с лихо закрученными кверху усами, напрягшего бицепсы. Нина поморщилась. Отец ее как-то говорил, что самое ужасное на свете — это татуированная женщина.
Ванда нравилась Луке, и ему было непонятно, как могли на утилизационном заводе презирать эту женщину и дразнить ведьмой. Он понимал, что дом Обмылка стал для нее тихой, надежно защищенной гаванью, в которую ее прибило течением жизни после долгой и мучительной борьбы со свирепыми штормами. Здесь она наслаждалась достатком, ела, пила, спала, потихоньку командовала старым мужем и приемным сыном. Умело ссужая деньги в долг, она постепенно прибирала к рукам тех, кто долгие годы не считался с нею как с человеком. Это была победа, и она со вкусом пользовалась ее плодами.
Обед закончился. Светличный встал из-за стола и, борясь с отрыжкой, сказал:
— Ну, что же, ребята, я подобью дневную выручку, а вы ступайте в Кабештовскую рощу гулять.
Лука протянул руку к долговым тетрадкам, перелистал их. Попадались любопытные записи, говорившие о том, что посредством кредита Светличный постепенно прибирал к рукам весь Золотой шлях. Наибольший долг числился за покойным Гладилиным, но лавочник не решался вычеркнуть его из списка своих должников, видимо не совсем веря в его гибель.
Поблагодарив хозяйку, очень довольную этим, молодежь выбралась из-за стола, гурьбой спустилась в сад и через заднюю калитку вышла к тропинке, спадающей в глубокий яр. Ванда выливала здесь помои, ссыпала печную золу, а сеятель-ветер подкармливал ею похожие на бабочек цветочки куриной слепоты.
В яру было тепло, солнце, склонявшееся к горизонту, освещало желтые глинистые стены, густая трава радовала глаз, тишина успокаивала сердце.
Прошли мимо разрушенного костяного склада, доверху засыпанного костями животных. Сюда, к дочке сторожа Марии, ходил ночевать Ленька Светличный.
На завалинке полуразвалившейся, покосившейся хибарки сидела старуха, подставив лицо под солнечные лучи. Невдалеке в густой траве паслись две козы и два маленьких забавных козленка.
«Кажется, здесь долгое время жил Кузинча», — припомнил Лука и тут же увидел, как Кузинча бросился к старушке, присел рядом, обнял ее за плечи, поцеловал в дряблую щеку. Потом он вынул из кармана штанов бумажный фунтик с сахаром, а из другого — белую булку и подал старушке.