Страница 58 из 113
Не теряя ни минуты, Григорий Николаевич позвонил из конторы начальнику гормилиции, попросил послать к катакомбам усиленный наряд.
Ваня схватил свою истрепанную гимназическую фуражку.
— Постой, Ваня, тебе нельзя там показываться! — Шурочка вцепилась в руку брата.
— Нет, раз уж я заварил кашу, так должен ее расхлебывать.
— И я с тобой, — сказал Лука.
— Нет, оставайся с Шуркой, а то, чего доброго, она реветь начнет…
Линейка, запряженная парой, домчала Марьяжного, Ваню и Чернавку на вокзальную площадь. Оттуда через железнодорожные пути они направились к пакгаузам, где был вход в катакомбы. У пакгаузов шумела огромная толпа бездомных, ее сдерживал усиленный наряд конной милиции.
— Что здесь происходит? — спросил Марьяжный.
— Ничего пока не ведомо, по всем признакам самый что ни на есть настоящий бунт, — ответил старшой, молодой еще милиционер.
— Послали людей в катакомбы?
— Никак нет. Боязно, товарищ начальник, как бы там не побили. Нам еще не доводилось воевать под землей.
— Раз так, я пойду сам, промедление в таких делах смерти подобно, — и, оглянувшись на Ваню, Григорий Николаевич спросил: — Пойдешь?
— А как же.
Марьяжный вытащил из кармана плоский никелированный браунинг и отдал старшому, говоря:
— Без оружия в таких случаях безопаснее.
Народ расступился. Марьяжный, а за ним Ваня и Чернавка пошли в пакгауз и один за другим исчезли в темном провале. Сегодня здесь уже не стояли караульные Полундры.
— Идите за мной, я тут все эти кренделя-закоулки знаю как свои пять пальцев. — Говоря это, Чернавка пошла впереди.
Сразу же они наткнулись на группу хилых детей, при свете зажженной свечи игравших пустыми бутылками из-под водки; бутылки были единственными их игрушками.
Марьяжный зажег электрический фонарик, осветивший бледным светом сырые стены подземелья. Теплые и влажные катакомбы напомнили ему шахту. Давным-давно, еще будучи мальчонкой, поступил он коногоном в угольные копи заводчика Мордина в Донецком бассейне. Казалось, сто лет прошло с тех пор, а вот навсегда остался в памяти теплый запах гнилой сырости.
Катакомбы будто вымерли — ни души не попадалось навстречу. Пройдя около километра, они уловили отдаленный глухой рокот; по мере того как они шли, гул становился все громче и превратился в сплошной крик массы людей.
Чернавка все замедляла шаги. Наконец испуганно сказала:
— Может, вернемся? Как бы не забили нас тут насмерть.
— Да ведь ты сама уверяла меня, что в подземельях существует неписаный закон, запрещающий убийства, — напомнил Ваня.
— Уж больно там шумят. — Чернавка прислушалась.
— Если страшно, возвращайся обратно, мы теперь и сами дойдем. Идти-то, по всему видно, недалеко, — предложил Марьяжный.
— Ладно уж, чему быть, того не миновать, пошли, — решилась Чернавка.
Навстречу им бежал всклокоченный мужчина, с ходу крикнул:
— Хотите жить, возвертайтесь на волю!
Но Марьяжный, не обратив на него внимания, продолжал идти дальше. Ваня с Чернавкой едва поспевали за ним. Становилось все светлей и светлей, впереди что-то горело. Уже можно было в общем гуле толпы расслышать отдельные выкрики: кто-то угрожал, кто-то оправдывался, просил.
За поворотом, освещенное карбидными лампами, открылось знакомое Ване церковное помещение. В глаза бросился человек, повешенный на железном проржавленном брусе, связывающем две стены. Страшный этот человек заслонил собой все. Ваня увидел стриженный «под польку» затылок, перехваченный натянутой веревкой, узкие перекошенные плечи. Повешенный медленно-медленно вращался по часовой стрелке; казалось, прошла целая вечность, пока он повернулся, и Ваня разглядел искаженное предсмертной мукой лицо, оскаленный рот.
— Полундра! — вскрикнула Чернавка и, прислонившись к Ване, ногтями впилась ему в ладонь.
На брусе болталось еще несколько петель, а под ними с бледными как мел лицами стояли Герцог и еще три парня со скрученными за спинами руками.
Люди в солдатских шинелях, возившиеся с веревками, собирались вздернуть их рядом с атаманом. Вокруг бушевала возбужденная толпа.
— Так им, подлецам, и надо!
— Головами их вниз!..
— Пусти, я ему двину, он у меня половину пайка отбирал!
Толпа плевала связанным в лица. Какая-то баба с размаху ударила Герцога, но он, видимо, не почувствовал боли — как загипнотизированный глядел на веревку, мелькавшую перед глазами. Крупное адамово яблоко выпирало на его худой шее.
Расталкивая плотно стоявших людей, Марьяжный протиснулся вперед, увидел венский стул, вскочил на него и крикнул во всю силу легких:
— От-тставить!
Люди, успевшие набросить на шею Герцога петлю, опешили. Человек в длинной, до пят, кавалерийской шинели вызывающе спросил:
— Чего орешь? — И, почувствовав недоброе, добавил: — Ты кто такой будешь?
— Представитель советской власти, вот кто я такой.
— Мандат на стол, — потребовал человек в кавалерийской шинели.
Марьяжный показал книжечку депутата горсовета, похожую на зеркальце в красном футляре. Человек взял книжечку, повертел в руках, спросил:
— Ну, и что ты желаешь? Зачем пожаловал в наше царство-государство?
— Я требую, чтобы вы прекратили самосуд. Если эти хлопцы, которым вы повязали пеньковые галстуки, в чем-либо виноваты — трибунал накажет их.
— Обыщите его, он легавый, у него в кажном кармане по нагану, — раздался надтреснутый девичий голос, и Ваня узнал Лауру; грязные патлы ее падали на лицо, она нетерпеливо отбрасывала их назад.
Десятки умелых рук проворно обшарили карманы Григория Николаевича. Пискливый голос доложил:
— Оружия при нем не обнаружено.
— Оружие мне ни к чему. Я пришел к вам разговаривать по-хорошему, потолковать по душам. — Марьяжный наклонился к Герцогу, снял с его шеи петлю. — Так-то ему, бедолаге, будет спокойнее слушать наш разговор… Что здесь у вас происходит?
— Да вот, решили своими силами расправиться с кровососами, со всей этой шпаной. У милиции руки до них не доходят, так мы сами, — объяснил человек в кавалерийской шинели.
— Придется вам подобру-поздорову разойтись, — словно не замечая повешенного, внушительно сказал Григорий Николаевич.
Какой-то вздох пронесся по толпе. Послышались приглушенные разговоры. Кажется, люди начали понимать, что зашли слишком далеко. Многие стали пятиться к выходу.
— Постойте! — крикнул Марьяжный. — Я еще не все вам объяснил. Есть постановление — катакомбы уничтожить, поставить крест над этим страшным наследием прошлого. Завтра мы завалим все входы и выходы и поставим на них печати.
— А жить, где жить прикажете нашему брату? — язвительно крикнули из толпы.
— У нас ведь детишки…
— Знаем, всё знаем, — сказал Марьяжный. — Мы еще зимой хотели прикрыть катакомбы, но зимой, действительно, куда бы вы делись? А сейчас весна, солнце пригревает, все живое из земли на свет лезет… Губком партии постановил Спасские казармы полностью отдать вам под общежитие. В ближайшие дни сколотим на Качановке несколько деревянных бараков. Так что жить, товарищи, будет где. Правда, в тесноте, но не в обиде.
— Дозволь вопрос, товарищ начальник, — примирительно сказал человек в засаленном ватнике, напяленном на голое тело.
— Пожалуйста, спрашивай. Я затем и спустился сюда, чтобы ответить на все ваши вопросы.
— Как предвидится насчет работенки? Плотник я, служил у Блюхера в конной разведке, спихнули барона в море, и с тех самых пор хожу в безработных. А через это самое ни жены у меня, ни детей, одинок как перст.
— Многие теперь ходят в безработных. Но уже в этом году на паровозный завод потребуется две тысячи рабочих. А Донбассу уже сегодня нужны рабочие руки. Поезжайте в Гришино, Горловку, Юзовку, там для всех найдется работа. Вот парнишка может записать охочих. — Марьяжный сунул Ване в руку тетрадь и карандаш.
— Раз так, пиши меня, — потребовал плотник.
— И меня!