Страница 31 из 113
Из старых матросов на «Севастополе» не осталось ни души. Ни один человек не знал Ковалева. Надо сказать, экипаж корабля отнесся к нему с уважением. И работа в Чека, о которой сразу же прослышали, и орден, и дореволюционный партийный стаж — все выделяло седовласого комиссара среди матросской массы. А он оказался строгим и суровым комиссаром; сразу же были восстановлены и книга распоряжений, и ежедневные шлюпочные прогоны, и артиллерийские стрельбы по щитам, и побудка в половине шестого утра. Ковалев обязал молодых матросов, приученных к вольности митингов, драить медяшку, лопатить палубу, уважать швабру; сам подписывал наряды на соду, мыло и ветошь. А многие из новых матросов революцию поняли по-своему, как свободу от всех обязанностей, и первым делом выбросили в море песок, предназначенный для драйки палубы.
В пересыльных тюрьмах и на каторжных работах Ковалеву приходилось сталкиваться с камерными агентами, самыми подлыми людьми изо всех, с кем сводила его судьба. Сама жизнь заставила Ковалева изучить коварные методы охранки. Позже, работая в Чека и ведя допросы врагов революции, он видел столько лжи и клеветы, столько низкого притворства и нечеловеческой злобы, что уже скоро научился безошибочно распознавать людей, какую бы маску они ни носили.
Стычка Ковалева с начальником Побалта, самовлюбленным Цатисом, близким к наркомвоенмору Троцкому, случилась в первую же их встречу. Команда была построена вдоль борта по сигналу «большого сбора» для встречи с начальником Побалта.
В адмиральской сюртучной паре со следами споротых погон и в «лакирашках», толстогубый Цатис, обходя строй, остановился против молодого матроса с непокрытой головой.
— Где покрышка? — резко спросил Цатис.
— Какая покрышка? — не понимая вопроса, матрос пожал плечами.
Стоявшие рядом моряки захихикали.
— Ты мне Ваньку не валяй… Расстреляю мерзавца и фамилии не спрошу! Где бескозырка?
— Ветром сдуло, — ответил напугавшийся матрос.
— Ветром сдуло государственное добро, разгильдяй, сукин сын! — ругался начальник Побалта. — Предатель революции!..
Ковалев придвинулся к нему вплотную и произнес задыхающимся шепотом:
— Сию же минуту прекратите брань.
И тут же, сдержав себя, напомнил Цатису, что он не на базаре, а на военном корабле. Худощавое лицо Цатиса пожелтело.
— Отскочь, Ковалев!.. — бешено проговорил он. — Это не корабль, а базар, а ты, хоть у тебя и сивая голова, еще молод меня учить… Знаю, Ковалев, что тебе не нравится. Тебе, Ковалев, не нравится, что на корабль прибыл и принимает парад младший сын закройщика из Мурованных Куриловцев.
Разобиженный Цатис медленно, заученной «адмиральской» походкой сошел по мокрому трапу и прыгнул в, танцующий на волне катер.
Взревел мотор, катер отвалил от стальной стены корабля, и матросы увидели, как порыв ветра сорвал фуражку с черной головы разъяренного начальника Побалта, швырнул ее в воду. С корабля грянул дружный хохот. Крючковый, неподвижно стоявший на борту катера, попытался крюком подхватить фуражку, но промахнулся. Катер, застопоривший машину, снова рванулся, оставляя за собой белые клубы пены, и пошел к синеющему вдали берегу. Посрамленный Цатис исчез в кормовой каретке.
Спустили шлюпку, выловили плавающую на волнах фуражку, и по приказу Ковалева матрос, обиженный Цатисом, повез ее в Побалт.
Цатис пришел в ярость. Приказом Побалта он снял Ковалева с комиссарской должности и определил по старой специальности — машинистом.
Ковалев подчинился приказу и спустился к машинам, от которых уже успел отвыкнуть. Но, трезво взвешивая все, что видел и слышал, пришел к выводу: Цатис не на месте, больше того — он враг ленинской линии. Многие коммунисты думали так же. Широко были известны вопиющие по разнузданности выходки начальника Побалта.
Ковалев написал рапорт и послал его командующему Балтийским флотом Раскольникову. Он образно изобразил неприличную сцену, происшедшую на корабле, и сжато передал одну из речей начальника Побалта; непомерно раздувая заслуги старых моряков в гражданской войне, Цатис прививал матросам мысль, что не партия, а они являются авангардом революции и на них история возлагает великую задачу «навести порядок в России».
«Воспитывать в таком духе молодых матросов, пришедших на корабли из деревни, нельзя, мысли, пропагандируемые Цатисом, разлагают флот» — такие выводы сделал в своем заявлении Ковалев. На третий день Ковалева вызвали в Побалт. Вынув из письменного стола его рапорт, вдоль и поперек исчерканный цветным карандашом, Цатис закричал:
— Я выгоню тебя из партии, как балласт! Ты еще попляшешь перед трибуналом!
— Коммунисты не допустят такого произвола, — едва сдерживая себя, ответил Ковалев.
— Коммунисты?.. Я хозяин в партийной организации флота, и ты этого не забывай, мой дорогой, А пока проваливай, — заявил Цатис.
27 февраля в чистенькой квартирке близкой знакомой Валентины Сергеевны Павловой, за кипящим самоваром, Ковалев провел партийное собрание своей группы: со всей прямотой, он обрисовал создавшееся положение. На кораблях, в казармах, всюду ведутся ожесточенные споры вокруг модных лозунгов о «перетряхивании профсоюзов», о «завинчивании гаек» и «огосударствлении профсоюзов», вокруг лозунгов, направленных против политики партии. Командующий Балтийским флотом Раскольников и начальник Побалта Цатис разваливают флот. В воздухе пахнет контрреволюционным мятежом. Командование флотом дозволило провести первого марта массовый митинг моряков. Контрреволюционерам, проникшим в крепость, дают полную возможность публично выступать с антисоветскими речами.
Ковалева прервал кочегар с «Петропавловска» Самохин. Ковалев знал его как агента Особого отдела. Отхлебывая чай, Самохин сказал:
— Я доподлинно знаю: сегодня ночью у нас на корабле, в кубрике, проходило тайное собрание организаторов мятежа. С речами выступили эсер Петриченко, меньшевики Вальк и Романенко, народный социалист Орешин. Они вытащили какого-то въедливого старика, приехавшего из деревни. Себе на уме старик, бывалый. Потребовал, чтобы матросы упразднили хлебную монополию, пролетарскую диктатуру. Потакая им и подлаживаясь, Призывал разогнать Особый отдел, трибунал, отменить смертную казнь… Наш партийный долг — немедленно предупредить правительство о готовящемся мятеже.
— А как это сделать? — пощипывая жидкие усики, озабоченно спросил товарищ, работавший на телеграфе. — Сегодня Цатис сообщил в Кремль, что в Кронштадте все в порядке. Я записал его донесение, переданное по прямому проводу. — Телеграфист пошарил в своих карманах, отыскал клочок бумаги, поднес его к лампе, волнуясь, сбивчиво прочел: «Особенного недовольства среди военморов нет. Влияние правых эсеров и меньшевиков по обыкновению ничтожное».
— Так, так… Видимо, Зиновьев тоже подпевает ему, донося о положении в Кронштадте, — прервал телеграфиста Ковалев.
Решено было послать одного из надежных товарищей в Москву с письмом к Ленину. Тут же составили письмо. В нем говорилось, что в Кронштадте назревает мятеж, что Цатис и Раскольников сколачивают из неустойчивых моряков фракционную группу, окрещенную ими «инициативной группой сторонников Троцкого», что работники политического отдела флота, включившись в дискуссию о профсоюзах, издают и распространяют среди матросов антипартийные речи и вредные листовки.
Все присутствующие на собрании поставили свои подписи. Товарищ, который отправлялся в Москву, спрятал письмо в карман.
— Береги его пуще жизни, — напутствовал товарища Ковалев.
Все взволнованно пожали ему руку. Кто-то продекламировал полушутливо:
— «За шапку он оставить рад коня, червонцы и булат. Но выдаст шапку только с бою, и то лишь с буйной головою».
Телеграфист быстро оделся и вышел из дому. Оглядываясь по сторонам, он зашагал к морю, чтобы немедленно по льду залива перейти в Петроград, а оттуда повадок, направиться в Москву.
Когда за стеной затихли его шаги, Ковалев сказал, согревая руки о стакан с горячим чаем: