Страница 18 из 113
Доктор записал в потрепанную тетрадку адрес, пообещал:
— Ждите, приду обязательно. Мы ведь с Иваном Даниловичем друзья.
Вечером раздался громкий стук в дверь, залаял Гектор. Шурочка впустила в полутемные сени пожилого человека без пальто и шапки.
При свете лампы Мария Гавриловна узнала Ольховского.
— Только шесть часов вечера, а меня ограбили, — растерянно забормотал доктор, обламывая с бороды ледяные сосульки. — Сняли шубу и каракулевую шапку, отобрали часы. Сумерки — самый воровской час.
— Ограбили? — всплеснула руками Мария Гавриловна. — Где?
— На углу Змиевского шоссе и Золотого переулка. Ужасное время, хоть не ходи в сумерки. Даже в центре города шалят. Шуба-то у меня лисья, двадцать лет верой и правдой служила.
— Вы бы сказали бандитам, что вы доктор, идете к больному. Они постыдились бы грабить доктора, — проговорила Шурочка.
Ольховский помыл руки, подошел к больному, измерил температуру и, приложив к груди Ивана Даниловича стетоскоп, долго слушал торопливый бой усталого сердца.
— Тиф! Почаще меняйте ему белье. Да и сами мойтесь. Вошь первый враг.
— Надо издать закон, запрещающий стрелять сапных лошадей! — скороговоркой пробормотал ветеринар, очнулся и, слабо улыбаясь, понял, что бредит.
— Идите скорей чай пить, — позвала Мария Гавриловна Ольховского, поставила на стол вскипевший самовар и тарелку с румяными пончиками, испеченными из муки Федорца.
— Как я теперь по морозу доберусь домой без шубы? Придется послать кого-нибудь к жене, пускай даст мое старое демисезонное пальто. — Доктор жалостно вздохнул, достал блокнот, на листках которого стояли бледно-лиловые оттиски его печати. На одном листке написал рецепт в аптеку горздравотдела с просьбой выдать настой наперстянки, на втором набросал коротенькую записку домой.
Ваня взял листки, оделся и, приподняв воротник гимназической шинели, ушел из дому. За воротами, под деревом, стояли двое, курили. Они приблизились к Ване. У одного поверх шинели была наброшена на плечи шуба.
— Послушай, парнишка, доктор не к вам пошел?
— У нас. Отец заболел.
— Мы по ошибке, видишь ты, распеленали его. В кармане шубы нашли бумажник с документами и ваш адрес. Вот и принесли назад всю его лекарскую робу. В такое время лекарей грех обижать. Скажи ему: мол, товарищи налетчики извиняются за оплошку.
Ваня вернулся домой с докторской шубой, с шапкой и часами.
— Выходит, и у бандитов есть совесть, — помешивая чай ложечкой, удивлялся доктор. — А все-таки ночью я не рискну выйти на улицу.
Ольховского оставили ночевать. Едва коснувшись головой подушки, доктор захрапел и не слышал, как Мария Гавриловна мыла в оцинкованном корыте сначала дочку, потом сына, меняла им белье, горячим утюгом проглаживала простыни и одеяла.
Дети быстро уснули.
Иван Данилович бредил всю ночь, просил пить. Мария Гавриловна поила его теплым морковным чаем.
На третий день доктор явился навестить больного и увидел на вынесенной в кухню раскладушке Марию Гавриловну. На седеющей ее голове лежал резиновый пузырь со льдом.
— Вот пришел и мой черед, — виновато улыбаясь, произнесла она, узнав Ольховского.
— Доктор, боже мой, как хорошо, что вы пришли, а брат за вами отправился! — воскликнула Шурочка, отходя от раскаленной плиты, на которой варила пшенный кулеш. — Неужели и у мамы тиф?
Да, все симптомы сыпного тифа были налицо. Дело осложнялось тем, что в аптеке, кроме наперстянки, ничего нельзя было достать. Шурочка отыскала в ученическом ранце, набитом книгами, свой школьный дневник и записала все, что говорил ей доктор. Руки у нее дрожали. Ольховский осмотрел Ивана Даниловича. Болезнь протекала как будто нормально.
Все эти дни, забывая о себе, дети самоотверженно ухаживали за отцом и матерью. Ваня чуть свет подымался с постели и, прихватив с собой что-нибудь из одежды, спешил на Конный базар.
На толчке была невероятная давка, толпились тысячи людей, жизнь била ключом. Там можно было сыграть в рулетку на «колесе счастья» с прыгающим по гвоздям гусиным пером и выиграть кусок мыла, стеариновую свечу или головку сахара; можно было послушать согласное пение нищих и темные проповеди босяков; можно уплатить небольшую сумму, за что белая крыса вытащит тебе на счастье билет с предсказанием будущего.
Эта крыса со сказочными рубиновыми глазками и острыми зубками вытащила Ване билет, свернутый аккуратно, как аптечный порошок; на билете ровным девичьим почерком было написано: «Вы станете знаменитым писателем, а когда достигнете желаемого, то утонете в воде». Однажды, давным-давно, мать зазвала домой бродячую цыганку и попросила ее погадать на сына. Присев, цыганка театрально разбросала по земле, заросшей зеленым шпорышем, атласные карты с золотым обрезом и певучим голосом изрекла, что Ване падает судьба — писать книги. Странное совпадение: ученая крыса и цыганка предсказывают ему одно и то же!
Многие жители города продавали или обменивали вещи на толчке. Шинели меняли на английские бутсы, бензин на мыло, за поношенные штаны давали буханку ржаного хлеба. Продать можно было все что угодно. Приезжие крестьяне жадно брали любой товар у чахлых, потерпевших житейское крушение людей. На многолюдном майдане стояло множество возов, пахло дегтем, навозом, сеном.
Как-то Ваня продал бородатому дядьке в сермяжной свитке напильник отца, дюжину медных ружейных патронов двенадцатого калибра и настольное зеркало. На вырученные деньги купил буханку хлеба, пшена, две тощие скрюченные воблы.
На базаре Ваня встречал своих одноклассников Нину и Юру Калгановых, сторонившихся его и стыдливо продававших замки в виде фунтовых гирь, встречал и Борю Штанге, постепенно спускавшего из-под полы отцовскую библиотеку.
На базаре часто выступали индусские факиры, египетские маги, китайские волшебники, и Ваня, не чувствуя мороза, часами глядел на их чудеса. Особенно поражал его воображение чародей Рамзес. В него стреляли пять охотников из публики, причем ружья заряжали зрители, а невредимый, улыбающийся Рамзес на лету ловил пули руками, словно жуков, приговаривая при этом: «Пуля дура, а штык молодец».
Он все мог, этот пахнущий водкой великолепный Рамзес: прокалывал себе булавками ладони, прибивал трехдюймовым гвоздем язык к доске, выкуривал, не выпуская изо рта дыма, десяток папирос, глотал живых лягушек, а затем выплевывал их в банку с водой, пил керосин и извергал изо рта огненные струи.
В публике рассказывали о Рамзесе невероятные легенды. Говорили, что он несколько раз уходил на волю из тюремной камеры, а в Киеве его будто бы заковали в ручные и ножные кандалы и бросили с моста в Днепр, но через минуту он уже избавился от тяжелых цепей и выплыл на берег к ожидавшим его тысячам людей.
«Хорошо бы поступить подручным к Рамзесу и научиться всей его премудрости», — подумывал мальчик.
На вырученные от продажи вещей деньги Ваня покупал бутылку молока, несколько картофелин или яблок и, послушав псалмы и думы слепых бандуристов и лирников, чистыми голосами певших о казачьих походах, о женских разлуках с мужьями, сынами и нареченными, стремительно мчался домой. У растопленной плиты его нетерпеливо ждала сестренка.
Он торопливо рассказывал Шурочке о базарных событиях, то смешных, то печальных: к примеру, о том, как мужики убили беспризорника, стащившего из лошадиной торбы кусок макухи.
Или о том, как слепой лирник пел про стремительные походы Семена Буденного, про кровавые битвы за Царицын и Касторную, про трех братьев: старший был белый, средний махновец, а самый младший — большевик; и все три брата бились между собой в смертном бою, на глазах онемевшей от скорби матери.
Мария Гавриловна слабела не по дням, а по часам. Глаза ее запали, и казалось, в них светится и угасает чистая ее душа. Она понимала, что долго не протянет, что дни ее сочтены, и все-таки надежда не оставляла ее: болезнь — это только дурной сон, вот она проснется по-прежнему здоровой и сильной. Сколько можно сделать прекрасных дел, которые она все откладывала, да так и не сделала! Мысли ее путались, они набегали волнами и разбивались. В изнеможении Мария Гавриловна закрывала глаза. Однажды, очнувшись от бреда, она слабым голосом сказала дочери, штопавшей у ее ног худое бельишко: