Страница 106 из 113
— Я — новый человек и не намерен играть с Советским государством в очко, обыгрывать советскую власть, Мне эта облигация ни к чему, да и тебе, отец, тоже. А раз так, то надо ее уничтожить, чтобы и следа от нее не осталось. Ведь за такую бумаженцию Колька Коробкин зарезать может.
— Как это уничтожить?! — возмущенно вскричал Назар Гаврилович и, расталкивая гостей, рванулся вперед.
— А вот так, — сказал Кузинча. Он поднес облигацию к горящей свече. Бумага почернела и неохотно загорелась с краю.
Светличный стоял бледнее своей белой рубахи и, словно в беспамятстве, глядел, как в огне свечи гибла облигация.
— Что он делает? Остановите его, он не в своем уме, сумасшедший! — закричал ошеломленный Коробкин. — Ведь это же целое состояние!
Нина Калганова стояла ближе всех к Кузинче. Она крепко схватила его правую руку, пытаясь вырвать облигацию, но Кузинча переложил облигацию в левую и, повернувшись к девушке спиной, любовался тем, как огонь медленно пожирает рисунок и навсегда стирает счастливые цифры — счастье, выпадающее человеку один раз в жизни.
— Молодец, сынок, так и надо! От этих чертовых денег все горе на земле, и вешаются из-за них, и убивают друг друга, — одобрил старик Шульга, с восторгом глядя в глаза зятя. Эти глаза как бы говорили: «Я счастлив, и мне ничего больше не надо. У меня есть жена, которая любит меня, и мы поступим так, как решили. Никто и ничто не в силах нас остановить».
Ветеринар Аксенов, не вставая из-за стола, искренне любовался Кузинчой. Что знал он об этом, таком невзрачном с виду пареньке, который вдруг вырос на голову выше всех? Лука как-то рассказывал ему, что в детстве Кузинча жил и воспитывался у неграмотной нищенки, работал гицелем на собачьем заводе, после революции стал усиленно заниматься самообразованием, много читал, с рабочими паровозного завода изгонял махновцев из родного города. Видно, Галька, слывшая придурковатой, раньше всех сумела увидеть душевную чистоту и гордость этого смелого паренька. И вот сейчас он сжигал все мосты за спиной, уходил в неизведанную жизнь и увлекал с собой молодую, любящую его женщину. Да, люди куда интереснее и умнее, чем кажутся с первого взгляда. Ветеринар перебрал в памяти всех своих знакомых, подыскивая, кто бы из них мог поступить так же, но ни на ком не мог остановиться. Он спросил самого себя: «А ты смог бы?» И не решился Ответить положительно, чтобы не соврать.
Облигация сгорела, превратилась в комочек черного пепла. Кузинча с отвращением смахнул его на пол, раздавил, как паука, ногой, вытер руку о штанину.
— Прямо как Настасья Филипповна. Как там у Достоевского сказано: «Прощай, князь, в первый раз человека видела», — шепнул Ваня отцу.
— Нет, это посильнее. Там ведь деньги все-таки не сгорели, Настасья Филипповна выхватила из камина пачку… А это — публичный отказ от собственности! Так могут поступать только люди, у которых коммунизм уже в крови. Я и в самом деле впервые увидел человека будущего, — сознался вмиг отрезвевший ветеринар.
Галька напомнила:
— Ну, Ваня, нам пора. — Всхлипывая, она принялась целовать родичей и подруг. Затем облачилась в старенькое пальтишко и взяла в руки фанерный чемодан, в котором уместилось, все ее приданое.
Кузинча сказал по-книжному:
— Наступили наши лучшие годы, и надо спешить наполнить их содержанием. — Он тоже распрощался со всеми и, убедив друзей и родных не провожать, вышел вместе с женой из дому.
По Золотому шляху они вдвоем зашагали на Балашовский вокзал.
— Значит, отправились в свадебное путешествие, — сыронизировал старший Коробкин, вставая из-за стола.
— Блудные сыны завжды возвертаются, — напомнил Федорец, — а жених и невеста что лошади: товар темный.
Как только новобрачные покинули пиршество, гости стали расходиться по домам. Взяв с собой брата и сестру Калгановых, первыми уехали Коробкины в автомобиле. Следом за ними Назар Гаврилович Федорец на санях отправился на свой хутор; ушел и ветеринар со своими детьми, почему-то сказав на прощанье:
— Как с похорон идем.
XXX
В начале лета 1924 года в семье Ивановых одно за другим произошли два радостных события: Александр Иванович окончил Свердловку, Лука прошел курс обучения в военном училище и получил командирское звание.
На второй день после торжественного вечера, на котором вручались дипломы, все выпускники Свердловки были приглашены в Центральный Комитет партии и приняты секретарем ЦК. Секретарь выслушивал каждого и выдавал за своей подписью направления на работу.
Александра Ивановича по его просьбе назначили директором паровозного завода в Чарусу, вместо товарища, отозванного в Харьков, в распоряжение ЦК КП(б)У. Ковалев, не разлучавшийся с Ивановым, получил назначение в небольшой донбасский городок Краматорск, на должность секретаря горкома партии.
Луке дали месячный отпуск, после чего он должен был явиться в штаб Дальневосточного военного округа, для дальнейшего прохождения службы.
На семейном совете, под председательством Дарьи Афанасьевны, чувствовавшей себя на седьмом небе, решено было всем ехать в Чарусу и провести там вместе хотя бы неделю, отдохнуть после напряженного учения и набраться сил для предстоящей работы.
Все эти радостные события совпали с XIII съездом партии, проходившим в Москве. Ковалев был делегатом съезда от кронштадтской партийной организации и просил друзей подождать его. 31 мая съезд, продолжавшийся свыше недели, окончил свою работу, и в ту же ночь немногочисленные семьи Ивановых и Ковалевых, сдав свои комнаты в общежитии и собрав нехитрые пожитки, поездом отправились в Чарусу.
Ехали в синем вагоне первого класса, заняв два смежных купе. Мужья и жены — в одном, Лука в соседнем, вместе с семьей работника ГПУ, едущего из Москвы на Украину, к месту нового назначения.
Как водится в дороге, встали поздно. Пока мылись, покупали на станции еду и завтракали, прошло полдня.
На крупной узловой станции хорошенькая официантка принесла из ресторана горячий обед. Пообедали, соснули еще часок, затем почитали свежие газеты, в Харькове прогулялись по перрону вокзала, и длинный день подошел к концу.
В вагон задувал свежий дождевой ветер. Александр Иванович через раскрытое окно бездумно глядел на кружившиеся степные дали, подернутые нежнейшими сиреневыми сумерками. Ковалев набивал табаком тонкие гильзы.
— Что ты там все рассматриваешь? — спросила мужа Дарья Афанасьевна и по привычке подергала волоски на своей родинке.
— Воевал я здесь… Прекрасные, но бандитские места.
— Да и теперь довольно часто попадаются в газетах заметки о нападениях на поезда. Во вчерашнем «Коммунисте» сообщают, что был ограблен одесский курьерский, — Ковалев подал газету.
Поезд, тяжело дыша, медленно взбирался на подъем. Александр Иванович по-прежнему не отрывался от окна. Наконец увидел памятную ему каменную будку путевого обходчика, разглядел босую женщину со свернутым зеленым флагом в руке и медным рожком, подвешенным к кожаному поясу. Женщина провожала глазами поезд, ее взгляд скользнул по зеркальным окнам синего вагона и безразлично встретился с насторожившимся взглядом Иванова. Женщина не узнала его. Сколько людей видела она ежедневно в поездах, пролетающих мимо! Но Иванов ждал встретить ее и узнал. Он не мог ошибиться. Это была Евдоха, та самая, у которой он провел полный треволнений день после своего бегства из-под расстрела. Давненько это было, и все же сердце защемило от воспоминаний, воскресивших драматическую страницу его жизни.
Рядом с Евдохой стоял высокий мужчина в сапогах, со стриженой непокрытой головой. «Муж или любовник?» — ревниво пронеслось в голове Иванова.
На насыпи, поросшей сочной травой и щедро осыпанной цветами, паслась пятнистая корова; чуть в сторонке, с цигаркой в зубах, сидел босой, очень знакомый по виду подросток. «Да это же сын Евдохи!» — сообразил Иванов. Как же он вырос! И будка, и женщина с мужчиной, и корова, и подросток все уменьшались, удаляясь, и вскоре исчезли из глаз.