Цвет полевой

Встретил, наконец, одного старого приятеля; разговорились: "Ну, как тут у вас?" "Да все нормально, без особых перемен. Ты, Николай Васильевич, по-моему, тогда напрасно поторопился. Кроме тебя никто и не ушел. Шума было много, а потом все вернулось на свои места". "Да я не жалею. Надо было когда-нибудь". "Это верно, я и сам подумываю". "А как Владимир Андреевич?" "Ну, этот процветает. Уже почти директор. Так ничего, деловой мужик. Ученый, конечно, – никакой, но как администратор, организатор – вполне на месте. Оборудования накупил: и осциллографы, и центрифуги, и компьютеры. Теперь из-за этих компьютеров все тут перегрызлись. А его самого-то мы уже и не видим почти. Все бегает где-то, его и не поймаешь. Тут вот дело одно есть, оно ему нужно больше, чем мне, так я никак с ним поговорить не могу – занятой такой. Так что не знаю, сумеешь ли ты с ним повидаться, сомневаюсь". "Да мне это особенно и не к чему. Я так зашел, по дороге, можно сказать…"

Николай Васильевич сходил еще в отдел кадров, сделал там кой-какие дела и собрался двигаться к выходу, как вдруг на лестничной площадке услышал знакомый хохоток, и сам Владимир Андреевич ухватил его за локоть: "Ага, попался!"

В общем, что говорить, встреча эта была Николаю Васильевичу приятна. Колобок, кажется, на вид совершенно не переменился – такой же розовощекий, круглолицый, веселый. Потащил Николая Васильевича за собой: "Пойдем, пойдем ко мне в кабинет. Ты знаешь, я же сейчас в директорском сижу, временно конечно". "Да мне неудобно, ты же такой занятой". "Да что там занятой! Что же я, для старого друга времени что ли не найду, за кого ты меня принимаешь? Им всем от меня только одно нужно – чтобы я бумажку подписал. У меня уже от этих бумажек рука отсохла! Ты же знаешь, я науку люблю… ха-ха-ха, а приходится черт знает чем заниматься. Вообще, докатился колобок. Ну, ничего, как-нибудь прорвемся".

Секретарше велел никого не пускать и чаю принести. "Или ты кофе предпочитаешь?" "Да нет, лучше чайку".

– Ну, расскажи – как ты? Я про тебя много слышал. Самый незаменимый в Москве человек. Гавриил Попов, потом – ты, ха-ха-ха. А серьезно – почему бы тебе не придти к нам поработать? На два-три месяца, сколько там разрешается? У нас тут сейчас много новой техники, есть вещи очень любопытные, тебе будет интересно. Решай. Ты знаешь, что от меня зависит, я все сделаю.

– Я знаю.

– Ну, так как?

– Ну, хорошо, спасибо, я подумаю немножко.

– Думай, думай, только не слишком долго. А то ты, я знаю, любишь долго размышлять Пока я еще не на пенсии, ха-ха-ха.

Поговорили о старых знакомых: тот умер, а этот еще нет, тот на пенсии, а этот, наоборот, в гору идет, скоро, глядишь, академиком будет.

– Ты-то не собираешься?

– Да что ты, меня старики не пустят. Может, вот осенью попробую в член-корры подать, посмотрим, что получится.

– Слушай, Владимир Андреевич, а что с тем прибором стало, на котором я работал, и вообще, с работой этой?

– А чем ты последнее время занимался, я что-то и забыл уж?

– Ну, статистическая обработка, динозавр-то этот.

– Ах, господи, верно, верно. Выкинули его, списали куда-то. Сейчас все компьютеризировано. Ту работу, которую ты полдня делал, сейчас компьютер за три минуты выполняет. Он стоит там, в той комнате, где ты сидел. Очень симпатичная машинка, маленькая такая. Ты не заходил туда?

– Да я дернулся, но дверь была заперта.

– Ну, хочешь, сейчас вместе сходим? Или в другой раз?

– Давай в другой раз. Списали, значит, все. А как же мое усовершенствование?

– А ты что-то там усовершенствовал? Ах, да, помню, замечательная вещь. Ну что же, когда мы будем про тебя писать…

– Некролог, что ли?

– Ну, зачем некролог? Юбилей какой-нибудь отмечать. Напишем, что для своего времени это, можно сказать, было изобретение. Вообще, знаешь, жаль, что ты как-то не обобщил, не опубликовал…

Колобок продолжал говорить, а сам уже искал на столе какую-то бумажку и то и дело поглядывал на телефон. Николай Васильевич понял, что пора идти.

"Выкинули, значит, списали, все за три минуты делается. А как же?" Пальцы ложились на клавиши, и наплывало: лесная просека, овраг, радуга на небе, в конце поля…

Он вышел на улицу и не спеша двинулся к метро. Стоял мягкий августовский день. Не жаркий, а именно мягкий, под осень Он решил зайти в булочную на углу Кропоткинской и Гоголевского бульвара, но она оказалась закрытой на обед. Он стоял у дверей булочной, раздумывая, сходить ли на Арбат посмотреть какую-нибудь книжку про компьютеры или пойти на бульвар, посидеть на своей лавке. В это время троллейбус выехал на перекресток, и мы потеряли его из виду.

Шапкинский лес

1

Дмитрий Иванович Бибиков давно мечтал съездить в Шапкино. Он знал Шапкинский лес настолько хорошо, что для него не составило бы труда нарисовать карту всех лесных дорог и тропинок… В сумерках, споткнувшись о корягу, он мог точно сказать о какую… Он часто вспоминал этот лес, с которым у него был связан лучший период его жизни, когда разочаровавшись в профессии, в женщине, в себе, он сел на поезд, доехал до станции Шапкино, примерно в полутора часах езды от Москвы, прошел по лесной дороге до деревушке, про которую ему говорили знакомые, отдыхавшие там в прошлом году, и остановился в домике на краю леса.

Была осень, дачный сезон закончился, и пожилые хозяева охотно сдали ему комнату на неопределенный срок. В доме была печка, и хозяева жили там круглый год. Хозяин был грузин по имени Габрон Григорьевич – отставной полковник, работавший когда-то в ракетных войсках, а теперь целиком погруженный в совершенствование своего приусадебного участка: строительство подсобных помещений, выращивание, или, вернее, попытки выращивания южных растений, еще какие-то виды хозяйственной деятельности, от которых Дмитрий Иванович, скажем прямо, был очень далек. Хозяйка – Елизавета Евграфьевна старалась всячески угодить энергичному, темпераментному и, Слава Богу, непьющему мужу. На ней лежала забота о курах, козе и двух поросятах. Был у них взрослый сын, живший в Ленинграде со своей семьей, которую с весны до осени привозил к родителям… Хозяева были люди добродушные и достаточно интеллигентные, чтобы понять, что новый жилец ищет покоя и уединения и не приставать к нему. В результате у них установились весьма доброжелательные и в меру дистанцированные отношения, что было бы, скажем, значительно проблематичнее, окажись хозяином русский человек, любящий нет-нет да и заложить за воротничок, а потом рассказывать новому человеку свою жизнь, предполагая, естественно, что тот ответит тем же.

Дмитрий Иванович работал в научно-исследовательском Институте, занимавшимся моделированием различных экономических проектов, мог работать дома, чем и пользовался, живя в деревне и наезжая в Москву раз в неделю, а то и в две недели. Неспешная жизнь на природе, прогулки по осеннему лесу, необременительное общение с хозяевами и кое с кем из соседей, привело к тому, что он погрузился в некое полусонное состояние, в котором со временем стало проступать ощущение выздоровления и возврата к жизни. В конце концов, он был молод, ему было двадцать восемь лет, и жизнь, которая еще пару месяцев назад казалась конченой, начала постепенно манить и притягивать к себе.

Тем временем легла зима. Дмитрий Иванович, еще живя в Москве, увлекался лыжными прогулками. Но тогда для того, чтобы попасть в лес, ему надо было добраться до метро, проехать несколько остановок, выйти на вокзальную площадь…(Не буду описывать этот путь – уверен, он хорошо знаком многим читателям.) Здесь же он становился на лыжи прямо за калиткой, и сразу же пред ним открывался Шапкинский березняк.

Лыжников в Шапкине было немного, и лыжню, как правило, приходилось прокладывать самому. Постепенно это занятие всерьез увлекло его. Он стал размышлять над тем, как можно напрямую пройти от калитки до гнутой березы, что росла километрах в двух от дома, и как потом от этой березы, не делая зигзагов, выйти к «Овражку лесных диковин», прозванному так потому, что туристы соорудили из веток и корней разные сказочные персонажи. И, хотя это было давно, и в заснеженных корягах и торчащих палках с трудом можно было опознать Бабу-Ягу или Жар-Птицу, но название сохранилось и служило надежным ориентиром… «Как до «Овражка» дойдете – держитесь просеки, что идет направо и, никуда не сворачивая, километра через три выйдете к «Студенцам»…ну а там уж до станции – рукой подать»…Но Дмитрий Иванович не шел к Студенцам: от овражка он брал левее, «под елочку», и клал свою лыжню напрямик до водораздела, чтобы потом катиться по длинному спуску к большой поляне, именуемой футбольным полем… «Чтобы потом катиться» – легко сказать. А сколько труда стоило этот спуск проделать, расчистить, выровнять…Ведь при хорошем скольжении под конец так разносило, что не дай бог зацепить за какую – ни будь ветку или корягу – костей не соберешь! Но зато как великолепно было вылетать на поляну, как захватывало дух, как колотилось сердце!.. От поляны лыжня спускалась к замерзшей речушке, и от нее начинался второй рукав ведшего к дому «малого круга», как его обозначил Дмитрий Иванович. Помимо малого – примерно двенадцати километрового, был еще большой круг – километров этак на двадцать пять. Приблизительность эта не удовлетворяла Дмитрия Ивановича, и он планировал, что по весне, когда подсохнет, проедет на велосипеде со спидометром эти маршруты и будет точно знать на каком километре, выезжая из ельника, чуть не натолкнулся на лося, который стоял на просеке. «Лосиный поворот»… Он считал, что до него километров шесть, но Габрон уверял, что, судя по описанию – все восемь… Впрочем, Габрон, как было уже сказано, интересовался в основном хозяйством и строительством, был человек не лесной и доверять в этих вопросах ему не следовало.