Страница 6 из 13
– Вам плохо? – тревожно спросил кто-то, но Софка не разобрала, не смогла разобрать ни этих слов, ни маминых криков. Всё стёрлось, сплелось, спуталось. Только «Сейчас же домой!» звенело в ушах, горело, будто поставили клеймо в воздухе.
…Вот если бы мама сказала: «Сонь, приходи. Ну прости ты этого идиота. Я с ним поговорю как следует, обещаю. Завтра воскресенье, сходим куда-нибудь, посидим, кофе попьём. Соня, милая, ну пойми ты меня! Ну потерпи три месяца, а там езжай на все четыре стороны… Мне без тебя очень плохо. Ну куда ты поехала одна на ночь глядя? Я очень боюсь за тебя. Возвращайся скорее!»
Вот если бы мама сказала всё это – Софка, может быть, расплакалась бы, выскочила в Лисогоре, перебежала пути и села на обратную электричку. Но мама только кричала, только обвиняла, только стыдила, плакала, ругалась, а Дуболом гудел, гудел, гудел… Может быть, она и говорила всё это – про кофе, про «боюсь за тебя», – но по-своему, своим языком. Софка не понимала этого языка. И крикнула отчаянно, на весь вагон:
– К нему – никогда не вернусь! Отстань! И нечего мне названивать!
И сбросила вызов. С силой сунула телефон в карман – так, что треснула подкладка. С вызовом уставилась на мужика, предлагавшего проводить, – не стыдясь ни ярости, ни намокших глаз.
Тот покачал головой, протянул ей бумажную салфетку.
– На, утрись. Нехорошо так красивым девушкам.
Софка схватила салфетку и, почти забыв о брезгливости, высморкалась. Запихнула бумажный комок в карман, обняла себя руками. Хотелось заскулить, завыть от жалости. Голодная, замёрзшая, в электричке в какой-то серой, бесснежной мартовской нереальности, едущая неизвестно куда… У неё ведь даже ключей нет от глазовской квартиры. Да и в квартире сейчас квартиранты. Надо было хотя бы предупредить Настю, что она едет… Вот сейчас успокоится немного и позвонит. Немного только успокоится, и…
Стучали зубы. Кто-то спрашивал её о чём-то, протягивал воду. Кто-то, кажется, предлагал врача. Софа мотала головой, тупо желая, чтоб все отстали. Всё ждала, что снова зазвонит телефон, что мама всё-таки скажет то, что нужно, что так нужно сейчас, что сейчас так жизненно необходимо… Но мама не звонила. Электричка, мотаясь, неслась в Глазов. Толпа редела. Даже мужик, давший платок, исчез, и Софа опять осталась одна. Достала телефон и набрала Насте:
«Поссорилась с мамой, еду в Глазов. Переночую у тебя?»
Настя – нарушив Софкину теорию, что мама не может дозвониться, потому что нет связи, – ответила почти мгновенно:
«давай! вечром девчонки придут как раз, посидим. Во сколько будешь?»
Вот и славно. Вот и славненько!
Софка заблокировала маму. Смотрела в окно, на пролетающие деревни, и шептала одними губами: так тебе и надо. Так и надо.
***
Сумерки накрывали огороды и перелески за окнами, липли к стёклам. В вагоне включили яично-жёлтые лампы. Настины слова, без расспросов, без наставлений и оханья, помогли немного прийти в себя. Может быть, подумала Софка, девчонки будут даже кстати – в конце концов, день рождения. На этой мысли Софа то ли хихикнула, то ли всхлипнула. Глубоко вдохнула, загоняя внутрь новую порцию слёз. Посмотрела на своё отражение в окне, покачивавшееся среди берёз и проводов. Медленно выдохнула.
Поправила волосы, перевязала шарф, зашнуровала ботинки. Ничего. Когда-нибудь же будет всё хорошо. Может быть, уже даже завтра.
Чем ближе электричка подкатывала к Глазову, тем чаще Софка узнавала окружающие пейзажи. Вот дача-развалюха, принадлежавшая когда-то папиной бабушке. Вот продуктовый склад, куда они ездили на дедушкиной «Копейке» за яйцами, конфетами и мукой. Вот заброшенные гаражи – там лазили когда-то с мальчиками из началки, там она и познакомилась с Максом, а потом оказалось, что с осени он пойдёт в их школу, в их класс. А на краю поля, за купой рябин, на турслёте натягивали паутину, потом жгли костёр, жарили сосиски. Одна улетела за бревно, а потом кто-то толкнул Пончика, и он тоже упал за бревно. Встал – а на штанах сосиска.
Софа против воли засмеялась, вспомнив тот случай. Алина с Настей тогда сделали стенгазету про турслёт, заметка так и называлась: «Сосиска на штанах».
Сколько всего было в школе… Сколько всего было в Глазове. А мама взяла и вытащила, вырвала её из этого всего.
Злость подкатила к горлу. Опалила всё внутри и согрела, и будто бы даже чуточку прояснилось в голове.
Это не мама. Это Дуболом. Это не мама виновата, что не сказала ей нужных слов. Это Дуболом сделал её такой.
Счастье, счастье, счастье, что Макс – не такой.
Стало жалко маму; Софа мотнула головой, прогоняя жалость. Когда громыхнули двери, и уже у самого Глазова по вагону понесли горячие пирожки, она купила себе один. Взяла за самый край, откусила и принялась жевать. Пирожок оказался резиновый, как блин из «Минутки», но тёплый, с бульоном внутри. Софа проглотила пирожок в два укуса; почувствовала наконец голод и решила, что по пути к Насте зайдёт в магазин – хоть тортик купит. Куда бы забежать? Можно «Хлебосол» на Ленина – он работает допоздна. Или в «Кожильский», прямо у Настиного дома…
От мысли, что ещё немного, ещё каких-то десять минут – и она окажется в Глазове, побежит по знакомым, по любимым улицам, сердце заколотилась. На минуту Софка забыла про маму, про Дуболома, про Максима – забыла про всё и только вглядывалась в темноту, высматривая очертания гипермаркета и вокзала.
Когда электричка затормозила, Софа выскочила в тамбур первой. Рюкзак ударил по спине; перехватило дыхание. Электричка остановилась, двери разошлись, и Софа вынырнула в холодный, влажный вечерний воздух. Застучало в ушах. Глазов встречал её белыми фонарями, моросью, чьим-то смехом на платформе. И знакомым, сладковатым запахом тополиных стволов. Они даже зимой пахли; они пахли даже под снегом, пахли так отчётливо и щемяще, что у Софки сжималось сердце.
Она остановилась на секунду. Вдохнула, вобрала в себя этот аромат. Подтянула лямки и двинулась через вокзальную площадь наискосок к аптеке. Несмотря на усталость и злость, несмотря на тревогу и неуверенность, внутри как будто мелькнула первая, далёкая ещё вспышка весны.
***
Миновав вокзальный район, Софка через старую типографию вышла на заснеженную, ярко освещённую улицу Короленко. От адреналина слега потряхивало – весь бесконечный день, с самого похода к трубе в третьем часу, крутился перед глазами.
Хотелось поскорей добежать до Насти: раздеться, согреться, окунуться в тепло обитаемой квартиры, где живёт нормальная семья – мама, папа, дочь – без всяких отчимов. Без всяких Дуболомов.
На перекрёстке у музыкальной школы Софка решила, что дворами лучше не ходить: темно, да и поздно уже. Хватит на сегодня приключений на её задницу. Свернула на Кирова, добралась до Ленина и, сунув руки в карманы, зашагала вдоль сугробов, шапками накрывавших до сих пор не убранные сучья.
Она нежно любила эту длинную, зелёную улицу – до тех пор, пока прошлым летом не вырубили почти все кусты и деревья. В восьмом классе, когда к ним перешла Ксюша, они возвращались тут вместе с Вадимом и Алиной. Вадим помогал классной тащить пачку тетрадей из школы, а Софка шла так, за компанию. Хорошая была погода, и настроение тоже хорошее. Было бы. Если бы не Ксюша.
Впрочем, Софа об этом предпочитала молчать. Алина с Вадимом обсуждали (неожиданно!) рыбалку, светило солнце, они шагали по Ленина мимо обшарпанных цветных сталинок. Впереди были выходные – целых полтора дня без Ксюши! – и от всего этого Софа так разомлела, что чуть не поперхнулась, когда Алина велела, не меняя тона:
– Давай рассказывай, что там у вас с Ксюшей.
– Ничего, – выдавила Софка.
Алина покосилась на неё одновременно с иронией и заботой.
– Ну я же вижу.
Что-то поддакнул Вадим. Софа уставилась себе под ноги. И вдруг без запинок, без вздохов и многоточий вывалила всё, что было на душе; может быть, так ровно получилось, потому что столько раз проговаривала это про себя. Только вот адресовалась всегда Ксюше, никак не Алине. Правда, в диалоге с Ксюшей всё завершалось пафосным «В чужой монастырь со своим уставом не ходят». В рассказе Алине Софка, конечно, ничего такого не сказала. Выдохнула только: