Эхо

ГЛАВА II

Отчаянно гремит вертолет. Перед глазами – громадная желтая бочка с горючкой. На стене закреплены широкие охотничьи лыжи, спальник, к нему приторочены двухручковая пила и ружье. Летим в верховья реки Туруланды. Кеша дремлет, то и дело тыкаясь головою в бочку. Скрипит обшивка, звенят разболтавшиеся винтики, надсадный жесткий скрип проникает под череп.

Поднимаюсь в пилотскую кабину. Необозримый простор на три стороны. Командир свободно сидит в кресле, на коленях карта, читает ее, сличая с видимым. На штурвале второй пилот. Бортмеханик Боря считает высотки, прикидывает их возвышение над уровнем моря. Как-то, будучи еще пилотом, возил геологов на Крайний Север, через тундру. На пути всего одна высотка в тысячу метров. Погода была ясной, дорога легкой. Заболтались. Высотку ту единственную прикрыло облаком, и они в нее въехали. Вошли в облако и вдруг чиркнули колесами по земле, покатились. Кое-как справился Борис с той неожиданной посадкой, но в последний момент споткнулась машина. Сломали винт. Не успели сообщить о случившемся, рация вышла из строя. Их по рекам, по теснинкам ищут, утюжат на бреющем болота, а они сидят на высотке, все видят и локти кусают.

С тех пор и ведет в полете счет высоткам Борис, определяя их подъем над уровнем моря.

Погода неожиданно испортилась. Летим под кучевкою, метет пурга. Замутило все вокруг, вертолет качает. Кеша по-прежнему бодается с бочкой. Вышли на речку Вювю, вошли в Туруланду, петляем, предельно прижавшись к земле.

Вырвались на миг из морока – голубое, голубое небо, где-то палит солнце, и в этом солнце серебристой сигаркой плывет ТУ.

– Разве жизнь у нас – жизненка! – говорит Боря, провожая серебристую сигару глазами. Вздыхает: – У них машина, у нас мошонка.

И снова мрак, тряска, близкие макушки деревьев под брюхом вертолета.

– Им тоже не сахар, – говорит командир, имея в виду летчиков с ТУ.

И Борис, соглашаясь, со вздохом изрекает:

– Мой друг теперь на ТУ летает. Дыхнёт на снег, а снег не тает…

Погода вовсе испортилась. Хиус застит сопки, хребты, белые равнины горных тундр. А внизу – черные пики елей, штрихи лиственок, редкие строчки почти круглых пятачков – волчьи следы. Мощные выброды сохатых. И, наконец, копыны оленей. Мы летим в стадо, к которому подошла стая волков. Будем, если выследим, бить их с вертолета в два карабина. За этим и летим.

Меня извели качка и однообразное мелькание деревьев и белизна утомила. Стало немного легче от сознания, что если есть оленьи копыны, то и стадо уже недалеко – близка посадка.

А вертолет, как пущенная юла, продолжает ходить кругами. Мелькнула занесенная снегами зимовейка. Ну да, та самая, на Вювю. Словно обожгло внутри, всколыхнулось сердце. Как давно все это было…

Вот он приток, по которому летом я снова поднимался к Туруланде с Ганалчи. Еще не предполагая, что буду свидетелем последнего на этой земле события, о котором до сих пор никому не известно. Последнего…

Внизу на реке легкие петли оленьих следов и ровный, пересекающий их след волка.

И вот они, олени. Посреди белой Туруланды. Две оленухи прижались к крупному оленю, который чуть-чуть боком сторонится налетающего на них грома. Шеи у всех трех длинные, головы высоко подняты – гордые. Дикие. Свободные.

И снова белый простор, заштрихованный лиственками, и нет никакой надежды, что в этой пустыне мы отыщем малое стадо домашних оленей, людское жилище.

Но вдруг, вывалившись из-за хребта, с широкого виража врываемся в стадо. Животные переполошенно бегут прочь, но ни жилья, ни людей не видно. Садимся в прищупку. Командир выбрал просторную плешинку, то ли марь, то ли приток Туруланды.

Боря выпрыгивает за борт и по грудь уходит в сугроб. Обтаптывается, отыскивая острым щупом твердь под снегом. Кричит, багровея лицом, и машет руками:

– Можно сидеть!

Вертолет оседает в снег по самое брюхо, под выхлопными трубами тает, чернеет снег.

– А люди где? – спрашивает Кеша, перестав бодаться с бочкой, протирает заспанные глаза.

«Вот мы и свиделись снова, Туруланда, – думаю я. – Где-то все тут и было. Где-то тут, где-то тут», – стучит в висках кровь.

– Привет аборигенам! – кричит Борис.

По сугробам, утопая почти по грудь, проминается эвенк, скаля зубы и улыбаясь.

– Ты что, тут один? – спрашивает из кабины командир.

– Еще другой есть, Васка, брат мой. И Коля Бобыль, и я с бабой… Дети есть, мои дети. – Весело смеется. – Васка болеет, однако, грипп у него. Эпидемия. Айда чай пить!

– Тебя-то как звать? – спрашивает Борис.

– Шурка.

– А волки есть?

– Волки есть.

– Ну, тогда показывай, мы их всех побьем…

– Покажешь их, – смеется Шурка, – они ух какие хитрые! Умные, сволоть! Умнее человека…

– Тебя – да! – острит Борис.

Но Шурка не обижается, а, наоборот, очень доволен остротой. Идем пить чай.

В снегу пробита достаточно широкая дорожка. По ней, обогнав всех, Шурка катит санки, в которых молча и солидно сидят его дети – двое. Кеша спешит за Шуркой, а следом весело и шумно идут вертолетчики. Я отстаю.

Где-то тут все и было…

Широкие выполья оленьих пастбищ, в реденькой таежке – крохотные лиственки, ползучая березка, наволоки мелкой сосны, но кое-где исполинами протыкают небо листвени, рогатые и огромные.

За пастбищами тайга погуще и чище, там стойбище эвенков. Но чумов не видно. Под соснами натянуты палатки с черными коленами печных труб. От дерева к дереву, под самыми макушками, антенна.

В палатке душно и жарко. Васька лежит на надувном матрасе, подсунув под локоть черную от копоти подушку, чихает и кашляет. Громко жалуется на «эпидемию гриппа», которая косит всех без разбору. Но лицо веселое, даже довольное, и он, демонстрируя нам, пьет лекарства, высыпав с десяток таблеток в маленькую мягкую ладошку. Смачно жует, щурится:

– Спирт есть?

– Нету! Нету! – говорит Борис – Нынче везде сухой закон.

– Лекарство на спирту должно быть, – объясняет Шурка.

Жена его разливает по кружкам чай, раскладывает подмокшие куски сахара, черные сухари.

– Все тайге, тайге! Подохнешь тайге этой! Где условия? – громко кричит Коля Бобыль, ни к кому не обращаясь. Но его никто и не слушает.