Цвет твоей крови

Сейчас, конечно, смешно, а тогда было не до смеха: дерганый, не слушая моих объяснений, приказал «расстрелять на месте немецкого шпиона», и двое его орлов уже приготовились. Спасли меня, вы не поверите, немцы: показалась их немаленькая колонна, с мотоциклистами впереди – они и дали издали пару очередей. Дерганый со своими попрыгали в полуторку и драпанули, а я, пока не заметили немцы, припустил в лес. Что хуже всего, у дерганого остались все до единой мои бумаги: не только документы, но и фотокарточка Наташки, и пара писем…

И снова я шагал в одиночестве, как тот Робинзон Крузо, и даже без Пятницы – где перелесками, где пустыми дорогами. Часов через несколько наткнулся на воинское подразделение, числом до роты, без строя и не в ногу идущее на восток. За старшего у них был майор, имелось аж три капитана, два «максима» катили…

Я по всей форме доложился майору, и он разрешил присоединиться. Насчет обстановки он меня не обрадовал: выходило, что немцы уже со всех сторон, и неизвестно, насколько обогнали, так что мы в полном окружении. И спросил с подначкой: «Ты что, от самой границы драпаешь?» Неприятная была рожа. Не стал я ему рассказывать подробности, сказал просто: «Из Минска». Хватит, думаю, с него…

Прошел я с ними немного – и быстро определил, что за публика. Сбродные из разных частей, а никакое не воинское подразделение: тут и пехота, и несколько кавалеристов, и артиллеристы, и саперы. Майор и один капитан были пехотными, а остальные двое – сапер и военюрист.

Я пошел с офицерами, пытался их порасспросить, но получалось плохо, злые они были, угрюмые, отвечали сквозь зубы, а один и вовсе отмалчивался. Выходило, что везде одно и то же: повсюду немцы, серьезных боев не видно, немецкие самолеты ходят по головам при полном отсутствии в небе сталинских соколов, мотоциклисты и танки выскакивают, как чертики из коробочки, в самых неожиданных местах, и совершенно непонятно, где наши главные силы, которым давно пора малой кровью, могучим ударом обрушиться на врага…

Мы, командиры, шли впереди, метрах в пятнадцати от солдат, и, чтобы они не услышали лишнего, чуть ли не шепотом обсуждали животрепещущую тему: почему так вышло, почему немец прет, а мы в первую же неделю войны оставили Минск? И почему германский пролетариат себя ведет совсем не так, как мы ждали?

Пехотный капитан был самый оптимистичный. Говорил: по его глубокому убеждению, немцев попросту заманивают поглубже, как это сделал Кутузов с французами в тысяча восемьсот двенадцатом году. Пусть они растянутся, распылят силы, и тогда все случится, как в знаменитом кинофильме «Если завтра война…»: все небо будет в наших самолетах, все поля – в наших танках, а там пойдет и матушка-пехота с развернутыми знаменами и военными оркестрами. Вот только мне показалось, что убедить он хотел не нас, а в первую очередь себя…

Майор был настроен гораздо более уныло. Говорил, что проходил уже это в двадцатом году: тогда они браво двинулись на Варшаву, рассчитывая еще и на то, что польский пролетариат повернет штыки против пилсудчиков. А там, как объяснил в приказе Тухачевский, через труп белой Польши пойдем к мировому пожару. Вот только ничего из этого не вышло, у польского пролетариата национальное взяло верх над классовым. Тухачевский все это время сидел в Минске, войсками управлял исключительно по телеграфу, и когда поляки повалили столбы с проводами, произошло известно что… Так что майор на германский пролетариат не особенно и надеется.

Саперный капитан отмалчивался. Военюрист, в общем, тоже, только время от времени угрюмо бурчал одно и то же:

– Измена, к бабке не ходи… Не всю сволочь в тридцать седьмом году повывели…

Что до меня, я твердил одно: не по моим кубарям рассуждать о высокой стратегии, вот я и не берусь. Это была правда, но не вся – в глубине души я был склонен прислушаться скорее к угрюмому военюристу, чем к пехотному капитану. Не верилось мне во внезапное нападение. Уж я-то знал, сколько информации о накопивших немаленькие силы у границы немцах добыла пограничная разведка, – у нас на той стороне хватало надежных людей. Всю эту информацию пограничники не в погребе солили, как капусту, а передавали в Москву – а там сидели не сопливые лейтенанты.

(Уже после события, выбравшись к своим, я узнал кое-что, в первую очередь на версию об измене и работавшее. Оказалось, еще восемнадцатого июня из Москвы в приграничные военные округа пришел приказ: вывести войска из лагерей и привести в боевую готовность, военные самолеты на аэродромах рассредоточить. А за несколько часов до нападения немцев товарищ Берия отдал приказ пограничным войскам: занять окопы и боевые позиции, быть готовыми ко всему. Так вот, приказ выполнили все военные округа – кроме Западного особого, которым командовал генерал Павлов. Войска не тронулись с места, самолеты не то что не рассредоточились – с них сняли пушки и пулеметы, а во многих местах орудийные замки увезли в Минск якобы на какую-то проверку. Что вышло в итоге? На севере и на юге Ворошилов и Буденный отступали, что правда, то правда, но в строгом порядке, даже с контратаками, немцам, как ни старались, так и не удалось оторвать от них и окружить более-менее крупные части. А вот через Белоруссию, то есть генерала Павлова, немцы прошли как нож сквозь масло, все окружения, разгром и нескончаемые колонны наших пленных – это Белоруссия. Прикажете поверить, что Павлова расстреляли зря? Мы тогда уже думали, что это – недострелянные остатки заговора Тухачевского…)

Мы шагали, пыля сапогами, унимая ворчавшие кишки, – все равно ни еды, ни воды. Что хуже всего, дорога не шла строго по компасу с запада на восток – порой петляла, отклонялась к другим сторонам света. Тогда шли напрямик (у майора был компас), то голыми равнинами, то, гораздо чаще, лесом – лесистые были места. По дороге попалось две немаленьких деревни, издали удалось рассмотреть, что и там немецкие машины и танки, пришлось давать крюк. Казалось, немцы были везде. Понемногу создалось устойчивое впечатление, что они не просто обошли эти места справа или слева, а заняли весь немаленький район и впереди, на востоке – тоже уже немцы, рано или поздно мы в них упремся, и обойти ни за что не удастся…

Майор не говорил вслух, но, оказалось, именно так и думал. Когда перевалило за полдень, он выстроил солдат на большой поляне и толкнул форменную речь. Сказал, что уверен: мы в полном окружении, и нас, если будем двигаться в прежнем порядке, скоро обнаружат и задавят числом, а то и гусеницами. А потому он как старший по званию приказывает: закопать пулеметы (замки отдельно), разбиться малыми группами и выходить к своим самостоятельно. Сам он пойдет с командирами, и чтобы никто к ним не набивался.

Руки чесались достать пистолет (мне выдали в Минске ТТ) и загнать ему пулю в лобешник. С точки зрения устава он был никакой не командир части, но как кадровый военный должен был понимать: подразделение, пусть с бору по сосенке сколоченное, после такого приказа боеспособным подразделением быть перестанет, рассыплется черт знает во что…

Но я сдержался. Не стоило переть против доброй сотни вооруженных людей. Видел, что солдаты приказ приняли большей частью с облегчением, иные даже с одобрительными возгласами – мол, такую толпу и с самолетов в два счета перещелкают, а танки… Ну что мы можем танкам сделать без единой гранаты? А так – ловчее будет к своим пробираться, а там, смотришь, и наши главные силы подойдут. В таком вот духе. Военюрист, по лицу видно, думал то же, что и я, – явно пришел к тем же выводам, что и я, вот и получилось, что плетью обуха не перешибешь…

Пулеметы и замки закопали, наскоро разбились по трое-четверо и стали расходиться, будто – тьфу! – публика после спектакля. Мне майор предложил идти с ними, но я отказался, особенно не раздумывая, – не мог видеть эту рожу. Какое-то время по-дурацки торчал на поляне, где людей становилось все меньше и меньше, совершенно не представляя, что же теперь делать. Тут ко мне и подошли двое, судя по ухваткам, кадровые, с пехотными эмблемами в петлицах – один моих лет, с винтовкой и противогазной сумкой через плечо, а второй лет на пять постарше, с кавалерийским карабином и двумя треугольниками в петлицах: командир отделения, по тогдашней терминологии, комотд (или, как солдаты по-свойски говаривали в отсутствие командиров, попросту «комод»), оба без головных уборов. Молодой сказал: