Глазами Монжа-Бертолле

Квантовая химия продолжает наступление на твердыни природы. Трудности — где их нет? — не смущают ученых. Настанет день, и лабораторный сложнейший эксперимент будет сначала проводиться не в колбе, а на бумаге. На смену интуиции и эмпирике всюду придет точный расчет. Квантовая химия будет не просто проверять и поправлять экспериментаторов, она сама станет мощным орудием химического синтеза. Материалы с невиданными свойствами будут конструироваться с помощью чертежей и математических уравнений.

Этот день не за горами. Ибо все шире фронт работ на стыках наук. Все дальнобойней дерзкие рывки научной мысли. Все теснее смычка теории с практикой.

Наука у нас становится непосредственной производительной силой общества, сказано в Программе КПСС. Именно такой наукой становится квантовая химия и биология.

Глава 4

«…Где дышит интеграл»

Случилось непредвиденное.

Поначалу все шло гладко. Серебристый лайнер «ТУ-104» «Москва — Новосибирск» в полном согласии с расписанием вырулил на длинное полотно стартовой дорожки. Изредка похлопывая себя по карману, где лежало командировочное удостоверение в Сибирское отделение академии, я мысленно составлял план визитов на весь остаток дня.

Сразу же по прибытии — в Институт математики.

Мое паломничество в Академгородок, давно уже ставший Меккой для журналистов, было связано с вполне определенными намерениями. Еще задолго до своего вояжа я прочитал прекрасную статью в «Литературной газете», написанную пером увлеченного человека. Она называлась «Поэзия математики». Ее автор — академик Сергей Львович Соболев, директор Института математики Сибирского отделения АН СССР. Того, что на весь мир прославился расшифровкой рукописей древних майя.

Любопытный штрих: Валентин Алексеевич Устинов, один из главных «отгадчиков» знаменитых «стенограмм», — по образованию вовсе не математик. Историк. Но его сноровке в обращении с электронно-вычислительными машинами позавидует любой заправский математик. Когда новосибирский Шамполион защищал диссертацию, разгорелись споры, какую кандидатскую степень присудить Валентину Алексеевичу: исторических наук или физико-математических?

Как стушевываются в наше время пограничные линии между разными областями знаний!

Но в статье Соболева меня заинтересовало другое. «Известно, — писал Сергей Львович, — какое значение имеет при современном состоянии химии так называемый рентгеноструктурный анализ. Еще недавно для расшифровки какой-либо структуры мог требоваться целый год. Сначала в Москве, а затем и в Новосибирске были сделаны попытки применить для этой цели электронно-вычислительную технику. Машина, способная „перепробовать“ за короткое время все возможные комбинации атомов, неизмеримо ускоряет процесс исследования. В нашем институте группой сотрудников под руководством кандидата физико-математических наук В. И. Бурдиной разработана совместно с химиками система программ для анализа так называемых двухмерных структур, разрабатывается аналогичная система для структур, более сложных — трехмерных».

Совместно с химиками… С тех пор призрак Монжа-Бертолле неотступно стоял у меня перед глазами.

Помнится, правда, что обостренный интерес к соболевской статье был отнюдь не случаен. Его подогрело предварительное знакомство с работами преемников курнаковского наследия.

На бойком месте, под боком у широкой московской магистрали — Ленинского проспекта, — примостилось неказистое с виду, серое двухэтажное здание. Это ИОНХ — Институт общей и неорганической химии Академии наук. Удивительный мир, где говорят на языке топологической химии. Недаром он носит имя своего прежнего руководителя, ныне покойного академика Курнакова. Именно здесь, посреди небольшого дворика, ненадежно забаррикадировавшегося от уличной сутолоки чугунной оградой да редкими кустиками зелени, произошла встреча, побудившая меня заинтересоваться судьбой Николая Семеновича Курнакова и его идеи — создания математического языка химии.

Тогда я работал в Институте физической химии Академии наук. ИФХАН (так сокращенно именовался наш институт) образовывал одно целое с ИОНХом, разве что в месте сочленения зданий зияла квадратная подворотня, сквозь которую каждое утро устремлялся торопливый поток людей: они спешили наперерез нам в ИНЭОС (Институт элементоорганических соединений) и другие институты, расположенные на задворках нераздельно слившихся ИФХАНа и ИОНХа. Тут-то я и натолкнулся на своего приятеля, который закончил механико-математический факультет МГУ еще в ту пору, когда я сам был студентом-химиком.

— Я теперь в аспирантуре ИНЭОСа, — сообщил он, к немалому моему изумлению. — И не я один. Там у нас целая группа математиков, все химией занимаются. Впрочем, не только у нас и не только в Москве. В Новосибирске, например, много интересного. Ну, пока…

И мой Монж нырнул в подворотню.

Шутки шутками, а встреча заставила меня призадуматься. Математика в химии… Что ж, пожалуй, здесь действительно нет ничего удивительного. Не только в ИОНХе, но и в Институте физической химии работают математики. А в пяти минутах езды — Институт химической физики, — сколько там студентов мехмата МГУ делает свои дипломы! Того и гляди появится где-нибудь Институт математической химии!

Математическая химия… А почему бы и нет? Разве не настала пора для становления и самостоятельного развития новой науки?

Ведь недаром же говорят, что на ниве знаний подчас наиболее плодородны именно межи: вспомнить хотя бы математическую лингвистику, математическую геологию, математическую экономику.

Мелодичный, но властный голос стюардессы прервал полудремотные грезы пассажиров: «Самолет идет на посадку. Наденьте привязные ремни!» Все, как один, разом посмотрели на циферблаты часов. В чем дело? Если верить расписанию, еще не время для посадки! Уж не случилось ли чего-нибудь?

Так оно и есть. Одной из пассажирок плохо. Сердечный приступ. Ни аварийная химия бортовой аптечки, ни участливые советы воздушных эскулапов помочь не в силах. Расписание расписанием, а здоровье человека превыше всего. С сердцем шутки плохи. И пилот ведет машину в ближайший аэропорт, где пострадавшую уже ждет карета «Скорой помощи», вызванная по радио.

Этот грустный эпизод невольно вспомнился мне потом, уже в Академгородке. Вовсе не потому, что опоздание самолета перепутало все мои карты: день был субботний и учреждения пустели раньше, чем обычно. Нет, повод оказался совсем иным.

Хотя стрелки давно уже перевалили за урочный час, когда кончаются всякие приемы, вахтер безропотно пропустил меня в Институт математики. Наверное, так уж повелось, что здесь даже по субботам сотрудников не выдворишь из лабораторий. Почему, я понял в тот же день.

Сказать правду, никакой это был не институт в традиционном смысле слова, а самый что ни на есть заурядный жилой дом. Напротив отнюдь не парадного подъезда (вход был со двора) прямо под сенью таблички с внушительной надписью «Институт…» годовалые «старожилы» существующего без году неделю Академгородка (стоило детской коляске чуточку притормозить) оглашали воздух пронзительным ревом. А все потому, что молодой папа-физик, заглядевшись, должно быть, в книгу с формулами космических скоростей и запамятовав лирическую гоголевскую строку: «И какой же русский не любит быстрой езды», — перестал вовремя подталкивать и без того тихоходный кабриолет…

Стройка институтского здания вот-вот должна была завершиться, а пока лаборатории временно размещались в гостиных, спальнях, даже, помнится, на кухне. Однако не успел я подумать про себя: «Не красна изба углами…», — как меня не то в кухне, не то в гостиной вместо пирогов встретили… углы. Острые, тупые, прямые, они смотрели с многочисленных диаграмм и графиков, которые разложили передо мной молодые ребята, сотрудники Лаборатории задач химии и физики.