Страница 2 из 32
Озла знала, какой у этой записки ключ. ДЕВУШКИ.
Она склонилась над бумажкой. Заскрипел карандаш, и постепенно криптограмма перестала быть загадкой.
«Стоунгров 7602»
Озла сделала глубокий вдох, ловя слова, долетавшие через потрескивание по телефонным проводам из самого Йоркшира. Удивительно, как легко узнать голос всего по паре слов, даже если не слышала его уже несколько лет.
– Это я, – сказала Озла. – Ты его получила?
Пауза.
– Прощай, Озла, – холодно ответила бывшая подруга.
Никаких «А кто это?» – та ее тоже узнала.
– Не смей бросать трубку, миссис… как там тебя теперь звать.
– Держи себя в руках, Оз. Нервишки шалят, потому что через две недели за принца выходишь не ты?
Озла закусила нижнюю губу, удерживаясь от резкого ответа.
– Я звоню не для того, чтобы шутки шутить, – сказала она. – Ты получила письмо или нет?
– Получила что?
– Ну Виженер же. В моем упоминаешься ты.
– Я только что вернулась с моря, где провела все выходные. Почту еще не разбирала. – Где-то рядом с трубкой зашуршала бумага. – Слушай, зачем ты мне звонишь? Я не…
– Оно от нее, понимаешь ты? Из клиники.
Ошеломленное молчание на том конце провода.
– Не может быть, – ответила наконец собеседница.
Озла знала: в этот момент они обе думали об одном и том же человеке. О третьем члене их блистательного трио военных лет.
Снова шуршание, звук разрываемой бумаги, а потом Озла услышала изумленный вдох и поняла, что далеко, в Йоркшире, из конверта извлекли другой зашифрованный квадрат.
– Расшифровывай, как она нас учила, – поторопила Озла. – Ключ – «девушки».
– «Когда девушки из…» – Голос в трубке смолк, не дойдя до следующего слова.
Они настолько привыкли к конспирации, что не смели произнести по телефону что-либо мало-мальски важное. Когда Закон о государственной тайне уже семь лет удавкой висит у тебя на шее, учишься прерывать собственные слова и мысли. В трубке послышался скрип карандаша. Озла начала бездумно расхаживать по комнате, три шага вперед, три шага назад. Разбросанные по спальне наряды выглядели как третьесортная пиратская добыча – яркие тряпки, тонущие в ворохе папиросной бумаги, картонных коробок, воспоминаний и прошедшего времени. Вот три девушки смеются, помогая друг дружке застегивать пуговицы на спине: «А ты в курсе, что в Бедфорде будут танцы? Играет американский оркестр, они знают все последние мелодии Гленна Миллера».
Наконец трубка ожила, из нее донесся настороженный и упрямый голос:
– Мы же не знаем наверняка, что это от нее.
– Не будь дурой. Конечно, от нее. Посмотри на бланк. Это ведь оттуда, где она… – Озла тщательно следила за тем, что говорит. – Кто бы еще стал просить нашей помощи?
Трубка брызнула раскаленными от ярости словами:
– Я ей ни черта не должна.
– Она явно считает иначе.
– Кто знает, что у нее в голове? Она ведь сумасшедшая, ты не забыла?
– У нее случился нервный срыв. Это еще не доказывает, что она свихнулась.
– Она провела в дурдоме почти три с половиной года, – тоном, не терпящим возражений, напомнила собеседница. – Мы понятия не имеем, какая она теперь. По записке точно выходит, что чокнутая, – только погляди на эти обвинения…
Разговаривая по открытой телефонной линии, они не могли повторить то, что было написано в шифровке у каждой.
Озла прижала пальцы к векам.
– Нам надо встретиться, – сказала она. – Никак иначе это обсудить нельзя.
Голос в трубке царапнул ее слух, как разбитое стекло:
– Катись к черту, Озла Кендалл.
– Если еще помнишь, мы там вместе служили.
На другом конце Великобритании бросили трубку. Озла осталась спокойной, но рука, когда она опустила свою трубку на рычаг, дрожала. «Три девушки в войну», – подумала она. Когда-то они были не разлей вода.
Пока не настал день высадки в Нормандии, роковой день, когда они раскололись и превратились в двух девушек, которые на дух не переносят друг дружку, и одну, которую поглотил сумасшедший дом.
Вдали от них изможденная женщина, уставившись в окно камеры, молилась, чтобы ей поверили, – впрочем, почти на это не надеясь. Ведь она жила в доме безумцев, где истина превращалась в безумие, а безумие – в истину.
Добро пожаловать в Клокуэлл.
Здешняя жизнь походила на загадку – загадку, которую ей однажды задали во время войны в стране чудес под названием Блетчли-Парк. «Допустим, я у тебя спрошу, в каком направлении вращаются стрелки часов?» – «Ну… – нервно ответила она тогда. – По часовой?» – «А если ты внутри часов, тогда наоборот».
«И вот теперь я внутри часов[6], – подумала она. – Где все идет в обратную сторону и никто никогда не поверит ни единому моему слову».
Кроме, быть может, двух женщин, которых она предала и которые, в свою очередь, предали ее. Когда-то они были ее подругами.
«Пожалуйста, – взмолилась женщина из клиники, устремив взгляд на юг, куда полетели, будто хрупкие бумажные птицы, ее зашифрованные послания. – Поверьте мне».
Восемь лет назад. Декабрь 1939 года
Глава 1
– «Я бы хотела, чтобы мне было тридцать шесть лет и я носила черное атласное платье и жемчужное ожерелье»[7], – прочла вслух Маб Чурт и добавила: – Первая разумная вещь, которую я от тебя слышу, дуреха ты эдакая!
– Что это ты такое читаешь? – поинтересовалась мать, листая старый номер какого-то журнала.
– «Ребекку» Дафны дю Морье. – Маб перевернула страницу. Она решила сделать перерыв в штудировании уже порядком потрепанного списка «100 классических литературных произведений для начитанной леди». Конечно, никакой леди Маб не была, да и особо начитанной она себя вряд ли назвала бы, но твердо намеревалась стать и той и другой. Продравшись через номер 56, «Возвращение на родину» (Томас Харди, фу-у), Маб решила, что заслужила прочесть что-нибудь для собственного удовольствия, вроде «Ребекки». – Героиня там плакса, а герой – из тех угрюмых типов, которые изводят женщин, причем автор считает это ужасно соблазнительным. И все равно никак не оторваться!
Возможно, проблема заключалась в том, что когда Маб воображала себя тридцатишестилетней, она неизменно видела себя именно в черном атласе и жемчугах, у ее ног лежал лабрадор, а вдоль стен тянулись полки с принадлежавшими ей книгами, а не с засаленными библиотечными экземплярами. И Люси в тех мечтах была румяная, в сарафанчике цвета спелой сливы – такие носят девочки, которые ходят в дорогую частную школу и катаются на пони.
Маб перевела взгляд с «Ребекки» на младшую сестренку, изображавшую на пальцах скачки с препятствиями. Люси еще не исполнилось четырех. Чересчур худенькая, по мнению Маб, девочка была одета в грязный свитер и юбку. Она то и дело стягивала с ног носки.
– Люси, прекрати! – Маб подтянула ей носок. – Слишком холодно, чтобы бегать по дому босиком, как сиротка из Диккенса.
Диккенса (номера 26–33 в списке) она осилила в прошлом году – по кусочку, во время перерывов на чай. «Мартин Чезлвит», какая гадость.
– Пони носков не носят, – строго заметила Люси. Она была без ума от лошадей; по воскресеньям Маб водила ее в Гайд-парк глядеть на наездников. Как блестели глаза Люси при виде холеных девчушек, скакавших мимо нее в своих галифе и сапожках! Маб всем сердцем желала однажды посадить Люси на ухоженного шетлендского пони.
– Пони носков не носят, а маленькие девочки – еще как, – возразила старшая сестра. – Не то простудятся.
– Ты всю жизнь играла босой и ни разу не простыла, – покачала головой мать Маб. От нее Маб унаследовала рост, без дюйма шесть футов[8], но дочь держалась прямо, выставив подбородок и расправив плечи, а мать постоянно горбилась. Зажатая в ее зубах сигарета заплясала, и миссис Чурт прочла вслух из старого выпуска «Байстэндера»[9]: – «Две дебютантки[10] 1939 года, Озла Кендалл и достопочтенная[11] Гвиневер Бродрик, поболтали с Иэном Фаркаром между забегами». Ты только погляди на норковое манто этой Кендалл…
6
Первая половина названия лечебницы Клокуэлл переводится как «часы».
7
Перевод Г. Островской.
8
180 см.
9
The Bystander
10
Дебютантка
здесь:
11
Достопочтенная