Завершившие войну

— И когда будет справедливое общество? — спросил Ванька.

— Когда мы победим.

— Победим, если убьем всех, кто мешает нам?

— Победим, если всякий солдат революции станет исполнять свой приказ!

Иначе она теперь ответить им не могла. Потому что, Ванька, убивать станем мы, а строить лучший мир — вы. Мы же за то и сражаемся, чтоб вам не пришлось становиться такими, как мы.

Она дала слово мужу, что ее дети не перейдут грань, превращающую человека в убийцу. Своих детей она не родила, но вытащит детей Князева, как обещала. И не только из дома этого проклятущего вытащит — из войны. Сама утонет, но их вытолкнет.

Саша уже сговорилась с сектантами, что Князевых после взрыва переправят на Тамбовщину, к друзьям отца. С ней или без нее, тут уж как получится, надо же будет сперва перестрелять охрану… Мальчики просили оружие, но она поклялась себе, что оружия они не получат. Она говорила, что их заданием будет передать на Тамбовщину очень важное послание. По малолетству они в это верили. На деле послание было просто набором цифр... по большей части. Еще несколько слов, личное; это имело значение, но только не для войны. Потом, конечно, дети рассердятся, когда узнают, что она обманула их. Пусть сколько угодно обижаются, только бы не стали убийцами. Только бы не превратились в то, во что превратилась она.

Саша крепче прижала к себе Настюху. Она не знала, имеет ли право обнимать ребенка после всего, что делала. Господи, какая же паскудная выдалась неделя… Но от живого детского тепла становилось легче. Приходило понимание, что худшее, верно, осталось позади.

— Саш, а посмотри у меня алгебру, — протянул Федя.

— Чего вдруг, я — и алгебру? На что учитель у вас?

— Да учитель-то как раз… Там задачка одна, с дробями. Я думаю, что правильно решил, а учитель перечеркнул. Он же теперь не признается, если ошибся. А я хочу понять.

Саша вздохнула. Отпускать Настюху не хотелось, да и ужасно лень было считать дроби. Саша вообще недолюбливала математику. Ваньку — своего, первого Ваньку — она с задачками по алгебре вечно пыталась сплавить Белоусову. Теперь же Белоусова рядом не было.

— Эх, Федя… Ладно, сомнение в авторитетах — это правильно. Показывай свои дроби.

Встала и поплелась в комнату мальчиков.

Замерла на пороге.

На кроватях, еще не убранные в шкаф с одеждой, были разложены два новеньких костюма. Фраки, белоснежные жилеты, расшитые кружевом рубашки, брюки со стрелочками, лакированные штиблеты. Вещи превосходной работы, дорогие и элегантные.

Саша даже не представляла себе, что на детей такое шьют.

Украшенный кессонами потолок сделался вдруг очень низким. Почему Саша не замечала прежде, что здесь так душно? Рука дернула ворот блузки, срывая пуговицы, но и это не помогло вдохнуть.

— Что это, Федя? — спросила она на выдохе, прекрасно зная ответ.

— Да к свадьбе этой дурацкой пошили, — пробурчал Федя. — Три часа сегодня портнихи нас мурыжили, булавками всех искололи. Надо, мол, чтоб костюмы сидели, как его… без-уп-реч-но, во, и вся недолга. Мы с Ванькой так и эдак… Спрашиваем, а можно ли нам на свадьбу не ходить? Ну, чего мы там забыли-то. Андрей Евгеньич говорит: никак нельзя. Ему, говорит, самому неохота, а ничего не попишешь. Обязанность… как это, светская. Ну если надо — сходим, не развалимся. Попотеем во фраках этих проклятущих. Одна Настюха счастливая, дурочка, платье ей пошили, как у принцессы…

— Как у принцессы, — повторила Саша механически.

— Ой, такое красивое! Давай покажу! — обрадовалась стоявшая в дверях Настя.

— Не надо, — обронила Саша. — Я не хочу этого видеть.

И все же — сама не зная, зачем — пошла за девочкой и пять минут неотрывно смотрела, как та вертит перед ней новенькое розовое платье.

Действительно очень красивое.

— Вот хоть ты и целый комиссар, а все одно баба, — поморщился Федя. — Все бы вам платки да платья… Налюбовалась? Пойдем, ты мне обещала помочь с дробями же.

— С дробями? Какими дробями?

Федька страдальчески закатил глаза:

— Ладно, иди уже отдыхать… Толку с тебя, комиссар…

Саша послушно пошла к двери. С порога вернулась, схватила Настю, крепко прижала к себе. Девочка недовольно запыхтела, пытаясь в этот раз отстраниться.

Стоило невероятных усилий ее отпустить. Вести полк на пулеметы было не в пример проще.

***

Миллионы жертв — это цифры на бумаге, говорил Каин. Никто не плачет над цифрами. Каин вот не плакал, и все же он, при всем своем цинизме, наизнанку выворачивался, чтоб эти цифры стали меньше. Но пожертвовал бы он своими детьми ради цифр на бумаге? Саша прожила месяц в его доме, но так и не поинтересовалась, есть ли у него дети.

Любовь не знает жалости, говорила Вера. И Саша пыталась спорить с ней, но ведь и ее, Сашина любовь к человечеству не знала жалости к отдельному человеку. Они с Верой были сходны, и неудивительно, что Щербатов в Саше нашел замену сестре. Любовь не знала жалости, пока не появились дети.

Черт возьми, это же даже не ее дети! Она им не мать и не сестра, она никому не мать и никому не сестра. Это просто дети, такие же, как те, что гибнут каждый день от голода и войны, как те, что придут со своими родителями на чертову свадьбу. Такие же, как прочие цифры на бумаге.

Господи, о чем она думает? О чем она думала все это время? Она должна была знать, что Князевы обязаны присутствовать на свадьбе. Это ведь она — любовница, минутный каприз, постыдная слабость, а они-то другое дело! Они — воспитанники, у них официальный статус, их не могут просто взять и оставить дома в такой день. И она должна была об этом подумать… Она не подумала — почему? Почему запретила себе об этом думать?

Теперь ничего не отменить. Подготовка к свадьбе идет вовсю. Шьются наряды, развешиваются украшения, готовятся кушанья. Аким уже произвел расчеты. Взрывчатка доставлена в Москву и загружается под предлогом ремонта в основание купола. Сектанты-смертники отмаливают последние земные грехи перед иконами, где человеческая женщина прижимает к груди сына, зная, что его не спасти…

Она тоже однажды пожертвовала сыном. И пусть Новый порядок воцарится до скончания века, пусть миллионы людей умрут от голода, зная, что помощи им ждать неоткуда, пусть ад разверзнется и поглотит Землю — снова она этого не сделает.

Потому что есть предел тому, что можно требовать от человека.

Она может остановить это только одним способом.

— Саша, с тобой все хорошо? — Щербатов мягко коснулся ее плеча. — Ты что же это, заснула прямо за столом?

Она медленно подняла голову. Шея затекла, на руках остались полосы от края столешницы. Да, она действительно сидела за накрытым столом, уронив голову на сложенные руки. Сколько прошло времени? Около часа, должно быть. Да какая разница…

Щербатов обеспокоенно смотрел ей в лицо.

— Здорова ли ты, дорогая моя? Ты совсем бледна. Хочешь, уложу тебя спать? Но лучше б поесть сперва. Вот, выпей сладкого чаю, это поможет.

Сейчас ему будет больно. Не так больно, конечно, как если бы его придавило рухнувшим куполом храма. Но все равно немного больно, он успел до некоторой степени привязаться к ней...

Так уж сложилась ее жизнь, что она беспокоится сейчас о чувствах человека, которого собралась раздавить бетонными плитами.

Саша взяла фарфоровую чашечку в обе руки и выпила чай залпом, будто водку. Стало чуть легче. Андрей налил еще чаю, размешал сахар.

Саша уставилась на стол, за которым ужинала каждый день, будто впервые увидела его. Надо же, сколько в этом доме еды... Страна голодает, а здесь стол ломится от такой прекрасной еды… Что ж, она, пожалуй, поест сейчас. Едва ли доведется еще.

Любопытно, ее заставят раздеться перед расстрелом? В ЧК так делали — никакая одежда не оказывалась лишней, времена-то скудные. Да и теперь времена скудные. Впрочем, нравы при Новом порядке пуританские, так что, может, и не разденут.

Да вообще повезет, если расстреляют сразу. Пусть она отчасти устойчива к красному протоколу, однако есть и другие методы извлечения информации. Не такие удобные, но вполне действенные. Иллюзий о какой-то своей особой несгибаемости у нее давно уже нет. Сектантов не жаль, туда им и дорога. Аким, прости, не свезло тебе с комиссаром…