Завершившие войну

Щербатов встал, подошел к столу, налил остатки вина из бутылки в чистый бокал.

— Это хорошее вино, — сказал он, вкладывая бокал ей в правую руку. — Оно тебе не навредит. В моем полку пленным перед расстрелом наливали чарку. Добрый обычай, жаль, теперь это не практикуется.

В кабинете горел камин, но пальцы Щербатова были холодны. Саша взяла бокал так, как сделал бы это человек, который держит подобную вещь впервые — неловко сжала тонкую ножку в кулаке. Щербатов едва заметно вздрогнул. Надо же, делать это с ней он мог, а вот созерцать последствия своих действий ему неприятно. Какая несвоевременная чувствительность. Саша улыбнулась ему пустой, рассеянной улыбкой, которую видела так часто на лицах своих сокамерников.

— Совсем запамятовал…

Щербатов отвернулся от нее, встал и подошел к письменному столу. Зачем-то передвинул свой бокал — на одной из аккуратно разложенных бумаг отпечатался красный круг. Достал что-то из выдвижного ящика.

— У меня хранится вещь, принадлежащая тебе. Следовало вернуть ее раньше, но я опасался, что ты используешь ее для подкупа. Полагаю, ты бы хотела, чтобы эти часы были у тебя на руке в самом конце.

Он подошел к Саше, взял ее правую руку — левая скрывалась под повязкой — продел в ремешок “Танка” и защелкнул клипсу. Саша на секунду оцепенела, благостное выражение болванчика ненароком сошло с лица. По счастью, Щербатов был погружен в свои переживания и внимания не обратил. Конечно, откуда ему знать, насколько это личный жест. Кто только не снимал с нее эти часы, но надевал их на ее руку только один человек — Моисей Соломонович, когда подарил их. Более никому это не позволялось.

— Ты ведь спасла мне жизнь, Саша, — Щербатов снова сел напротив и посмотрел ей в глаза. — Не в первый раз, верно? И чистой случайностью это не было, у тебя сработала интуиция. Я думал потом, почему не пошел сразу к автомобилю. Зачем остался у скамейки, пока ты завязывала тот проклятый шнурок. Может, я относился к тебе с подозрением и предпочитал не выпускать из виду лишний раз. Может, просто хотел немного побыть рядом с тобой. Возможно, обе причины перемешались, как и все у нас с тобой перемешивалось…

Саша безмятежно улыбнулась и отпила вино, густое и сладкое.

— Сожалею, что приходится обременять тебя этой беседой… — продолжал Щербатов, не отводя глаз от ее лица. — И все же я не могу сделать то, что должен, не объяснившись, пусть ты ни в каких объяснениях не нуждаешься теперь. Я знаю, ты предпочла бы не жить вовсе, чем лишнюю минуту остаться… в таком состоянии. Надолго я тебя не задержу, обещаю. Тебе не о чем беспокоиться, рука у меня не дрогнет, ты ничего не почувствуешь. Что я теперь могу для тебя сделать, я сделаю, и сделаю сам.

Он встал и зашагал по кабинету. Саша разглядела контуры пистолета в кармане его френча. Как тогда, в Рязани. Верно, это такой же браунинг, Щербатов постоянен в своих пристрастиях. Быть может, тот самый.

Странно, но злости или гнева Саша не испытывала. Она ведь только смогла простить и отпустить на волю человека, который разрушил ее мечту о прекращении войны — мечту, ради которой она поставила на карту все. Что теперь злиться на Щербатова, ведь он всего лишь приказал изувечить ее тело и душу. Тот человек страдал — но страдает и этот.

А может, у нее попросту не было больше сил на ненависть.

Щербатов остановился возле окна, глядя попеременно то на Сашу, то на одинокий храм.

— Вера возлагала много надежд на тебя. Она всей душой ненавидела братоубийственную войну и тебя видела средством ее прекратить. Ничего важнее этого для нее не было. Выходит, разделавшись с тобой, я ее предал. Ее ведь убили не из-за тебя — из-за меня, потому что она помогала мне. По той же причине хотели убить и тебя, и эту работу я сделал за своих врагов.

Саша только теперь приметила на стене большую фотографию в траурной рамке. Вера смотрела ласково, печально, с бесконечным сочувствием. Зная Веру, можно предположить, что это, такое естественное, выражение стало результатом долгих часов тяжелой работы гримера и фотографа. Но ведь все это было в ней и на самом деле…

Саша ощутила обиду за Михайлова. Его красивые фотографии небось нигде не висят, а ведь движущей силой политики народной беды был он.

Щербатов на секунду прикрыл глаза, сплел пальцы в замок. Речь его ускорилась, стала отрывистой.

— Будь ты собой, ты, верно, стремилась бы отомстить мне. И была бы в своем праве… Хотел бы я, чтоб ты знала: в этом более нет нужды. Ты отомщена. Я остался наедине с тем, что сделал… делал все это время и обязан продолжать. Если бы я только в самом начале мог знать, сколько Новый порядок потребует жертв… Я не ставлю свои личные жертвы выше тех, которые приносят сейчас все, Саша, не ставлю.

Он, верно, не стал бы этого ей говорить, если бы полагал, что она способна его услышать. Никому не стал бы. В этот момент в нем не было обычной невозмутимости, на лбу пролегла глубокая складка, пальцы едва заметно дрожали.

Сейчас она найдет способ воспользоваться его слабостью — или погибнет.

— Однажды над великой Россией взойдет солнце, под которым каждому будет отведено его место, — грустно повторил Щербатов навязший в зубах лозунг. — Вот только произойдет это не так, как мне представлялось… Мы все стольким уже заплатили, что у нас нет теперь дороги назад. Изо всех людей, верно, ты более всех могла бы это понять, могла бы понять меня. Но я сам сделал так, что ты меня не понимаешь, и этого уже не исправить, ничего уже не исправить…

Саша допила вино. Он подошел к ней, снова сел напротив, посмотрел ей в лицо внимательно и серьезно. Протянул руку, чтоб забрать пустой бокал.

Саша отдала ему бокал быстрым уверенным движением. Закинула ногу на ногу. Улыбнулась насмешливо и остро. Сказала:

— Не кажется ли тебе, что ты излишне драматизируешь, Андрей? Кое-что, полагаю, вполне еще можно исправить.

***

Они держались за руки в темноте. До глубокой ночи говорили о том, что все эти годы не рисковали доверить никому. О чем мечтали, на что пошли ради воплощения этого в жизнь и о тех, кем пришлось пожертвовать на пути. О том, как раз за разом реальность меняла их цели — и их самих.

Оба вспоминали, что уже говорили об этом… Сейчас то, что так долго снилось, мучая несбыточностью, осуществилось наяву. Здесь между ними не было войны, и это позволило им побыть в пространстве, где ее нет вовсе. Сбиваясь и путаясь, они рассказывали друг другу о пережитом и совершенном, о тех, кого навсегда потеряли, о горе, страхе и одиночестве — так, словно, проговаривая, навсегда оставляли это в прошлом. Воспоминания, важные для каждого в отдельности, становились общими — и освобождали от себя, теряли надрыв и остроту.

Они держали друг друга за руки, чтобы помнить — это не очередной счастливый сон, который закончится, оставив после себя горечь и чувство утраты. Услышав ее голос, он взял ее на руки и отнес в свою спальню, и для кого угодно это могло бы показаться двусмысленным, но только не для них двоих, только не в ту ночь. Она была еще слаба, потому лежала на его постели. Он сидел рядом, не отпуская ее руки.

— Ты сможешь простить меня? — спросил он, когда за окном сгустились сумерки. Свет они зажигать не стали.

— Я не знаю, — ответила Саша. — А ты сам можешь себя простить? А меня? А я смогу ли себя простить за все? Полагаю, мы могли бы попробовать. Что еще нам остается?

Под утро, уже засыпая, она спросила:

— Что со мной теперь станется?

— Ничего особенного. Ты под арестом, как и была, — Щербатов чуть задумался. — Я бы хотел, чтобы ты осталась у меня дома, пока не поправишься. Но навязывать свое общество не стану, ты же знаешь. Если ты не хочешь видеть меня…

Саша приложила ладонь к его губам:

— Молчи. Если ты хочешь, чтобы я осталась с тобой, я останусь. Ты ведь читал протокол моего допроса. Мне некуда бежать. И незачем…

На допросе она рассказывала, как устала от бесконечной и бессмысленной борьбы. Похоже, там она действительно говорила правду, а все остальное время обманывала себя.