Завершившие войну

— Да что ж за непруха такая, — молодой досадливо сморщился. — Как нам целого комиссара армии дали, я ж сразу мысленно дырку на погонах под новую звездочку прокрутил. Сейчас, думаю, явки, агентура, планы секретные всякие — все валом повалит. А с нее проку как с козла молока, даже завалящего подпольного контакта и того нет.

— Да будет тебе звездочка! По народной беде этой вон сколько нарыли, — толстяк погладил пухлую пачку бумаги. — Решат раскручивать — на заговор потянет, в самых верхах, почитай.

— Так то уже не нам, то в отдел внутренней безопасности пойдет. Нам хорошо если по четвертаку в квартальную премию докинут, и гуляй, Вася. Эх, комиссар, комиссар, что ж ты нас подвела так? Никакого с тебя проку простым трудягам!

Прикованная к столу женщина поняла, что ею недовольны. Лицо ее перекосилось от сожаления. Толстый следователь нахмурился:

— Ты это, полегче. Грешно над убогими измываться. Это ж уже, почитай, болванчик. Не комиссар больше, да и вообще не человек. Не гневи Бога.

Он несколько лицемерил. Сейчас эта женщина готова была подробно ответить на самые личные вопросы, признаться в таком, в чем люди обыкновенно не признаются даже себе. Не менее охотно она сделала бы все, что от нее захотели бы, и потом никогда никому не смогла бы пожаловаться. Абсолютная власть даже для самых благонравных людей оказывается непосильным соблазном. Чего только не повидали эти стены… Но дело о взрыве “Кадиллака” находилось на особом контроле у самого Щербатова, и следователи строго придерживались процедуры.

— Нет, ну а чего она? — не унимался молодой. — Какого черта она вообще здесь?

Та, о ком он говорил, решила, что вопрос обращен к ней, и обрадовалась возможности ответить, оказаться полезной.

— Я понимала, что наша война не имеет смысла больше, — заторопилась она. — Мы шли вперед безо всякой цели, просто потому, что отступать было некуда. По сути мы работали на чужое правительство. Война приумножает насилие и дикость, и никакой другой цели у нее нет. Мы стали превращаться в чудовищ… И когда дети моего командира были объявлены заложниками, я дала ему слово их вытащить, вот и все…

Она волновалась. Всем своим существом она желала рассказать все, но чувствовала, что это не удается. Было что-то еще, и это ускользало от нее. Словно какая-то ее часть оказалась заключенной в заколдованный круг, через который она не могла пробиться. Круг непрерывно двигался, не давая ей доступа к фрагментам собственной памяти. И сказать об этом она тоже не могла, поскольку в ту же секунду забывала.

— Я просто хотела покончить с этим наконец, я просто…

Следователи не насторожились. Они привыкли, что под красным протоколом никто не может ничего утаить.

— Да будет, — добродушно махнул рукой толстяк. — Слыхали уже, сколько можно…

Теперь с каждой минутой ей становилось легче. Скоро, она чувствовала, придет избавление от боли, от стыда, от чувства неизбывного поражения — навсегда.

— Смотри, глаза закатываются, — заметил его коллега. — Угасает. Так скоро! Чертовщина, не успеваем в подвал отвести, прямо здесь сейчас орать будет.

— А пойду-ка я, — заторопился толстяк. — Твоя смена, ты и держи на контроле. Сколько слышал, как они орут, а всякий раз мурашки по коже…

Та, кого они называли объектом, уже не обращала на их суету никакого внимания. Внутри нее оформлялось то, что она готовилась навсегда отпустить. Когда удерживать это в себе стало невозможно, она поднялась, изогнулась под неестественным углом и стала кричать. В крике она высвобождала все, что оставалось в ней человеческого: ярость, сомнения, муки совести, тоску по погибшим друзьям и страх за живых, запутанные чувства к двум разным мужчинам. Суставы выворачивались, кость прикованного к столу запястья треснула, голосовые связки рвались от напряжения — она ничего этого не замечала. Все, что делало ее человеком, покинуло ее вместе с воздухом из легких, и она погрузилась в мягкую спокойную темноту.

Глава 25

Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург

Март 1920 года

— Просыпайся, дитя.

Саша очнулась, хватая ртом воздух. Попробовала приподняться и тихо взвыла: левая рука горела, все тело отозвалось на движение резкой болью.

— Просыпайся, — повторила та, что разбудила ее.

— Да какого черта? — прошипела Саша. — Почему… темно? Кто ты вообще, почему… ты?

— Ты ведь сама впустила меня в себя, — мягко напомнила женщина. Ее фигура источала слабый свет в кромешной тьме. — Я вернула тебя из беспамятства, чтоб ты исполнила свою судьбу.

Впору было рыдать, но Саша вместо того зло, истерически засмеялась. Ее сломали — она помнила, как отчаянно унижалась в надежде прекратить боль, как рассказывала все прежде, чем вопрос успевал отзвучать. Словно ей вырвали из-под ребер сердце, разодрали в клочья и кое-как упихали обратно. Изувечили и бросили подыхать в какой-то холодной сырой дыре. Расстрела — и того не удостоили. Какая у нее, к черту, теперь судьба?

Кое о чем ей удалось промолчать, но это не было ее заслугой, проявлением силы воли; просто во время допроса она об этом не помнила. Хлысты обещали найти ее, когда она получит власть. Это она утаила на допросе; но что толку? Теперь у нее нет власти и над собственным телом — двигаться она почти не могла, даже дышала с трудом.

— Так глупо, — прошептала Саша. — Я провалилась, во всем провалилась. Теперь я умираю, хочу умереть, не помнить, не знать. Оставь меня в покое, верни мне… беспамятство.

Женщина только улыбнулась и кончиками пальцев провела Саше по щекам, плечам, бедрам. От ее прикосновений боль стихала.

— Зачем ты это? — шептала Саша. — Чтобы я сделала то, чего ты хочешь, да? Что я там обещала… отомстить? Всю жизнь я исполняла чью-то волю, и вот теперь ты станешь мне приказывать? Чьим я только орудием не была, сейчас должна стать твоим? Да кто ты такая вообще?

— Та, кто только и может тебе помочь, — ответила женщина. — Смотри своими глазами. Что ты видишь?

Саша всмотрелась в ее лицо, такое знакомое.

— Я — это ты, — подтвердила женщина то, что она и сама уже знала. — Такая, какой ты можешь стать. Сильная, свободная, неподвластная чужой воле. Забудь все, чему тебя учили. Оставь в прошлом клятвы, которые когда-либо давала. Пришло время принять и выполнить свое собственное решение. Ты еще не все исполнила, что можешь, и потому, хочешь того или нет, будешь жить.

Саша прикрыла глаза. Сил было мало, тратить их на споры с галлюцинацией не стоило. Больше всего хотелось заснуть и не просыпаться никогда. Если бы не мучительная сухость во рту, она бы так, верно, и сделала. Каждое движение, даже дыхание, отдавалось болью. Левая рука горела так, что если б Саше предложили сейчас ампутировать ее по локоть, она бы не колебалась ни секунды. И все же надо было осмотреться, найти воду.

Саша снова открыла глаза, стараясь привыкнуть к сумраку. Свет проникал через крохотное окно под потолком; снаружи, видимо, занимался рассвет. Впрочем, и в темноте было ясно, что это холодный сырой подвал, пропахший плесенью, испражнениями и прелой соломой. Но вот чего Саша не ожидала увидеть тут, так это людей. Их было около двух дюжин, они сидели или лежали вдоль стен так тихо, что Саша сначала приняла их за мертвых или оглушенных. Но вот один из них чуть пошевелился, другой…

— Кто вы? — спросить в голос не вышло, видимо, она все же сорвала связки, когда кричала в самом конце, и теперь могла только шептать. — Что случилось с вами?

Многие рассеянно посмотрели на нее, но никто не ответил. Впрочем, она уже и сама поняла. Безмятежные лица, мягкие улыбки, пустые взгляды… Умиротворенные. Здесь их называли короче и циничнее: болванчики. Отработанный человеческий материал. Люди, прошедшие красный протокол.

Первый круг называли зеленым протоколом. После одной дозы наркотиков человек обычно отвечал правду, но не всю и довольно невнятно. Кристальная ясность сознания и искреннее, всепоглощающее желание сотрудничать со следователями проявлялись только со второго круга; но процесс разрушения личности с этого момента был уже необратим. Под красным протоколом человек мог доказать свою невиновность, вот только человеком быть переставал уже в любом случае.