Завершившие войну

“Льюис” бил все ближе, ему отвечали другие два пулемета. Лающие команды, пальба, вопль раненого… Разрыв гранаты.

Лязгнул засов. Дверь распахнулась, вошли давешний капитан и двое солдат.

— Всех, — скомандовал капитан.

Солдаты начали было поднимать винтовки, потом переглянулись. Зарыдал ребенок, за ним другой.

— Жалко вам их, да? — прошипел капитан. — А своих родных не жалко? Думаете, красные ваших пожалеют, ежели тут победят? А они победят, коли мы слова свои делом не подтвердим. Они знали о заложниках — и все равно наступают! На них эта кровь, не на нас! Цельсь!

Солдаты неуверенно начали целиться. Лекса сжал скамейку скованными руками, вскочил, резко крутанулся и запустил ее в направлении противника. Солдаты рухнули, а капитан увернулся, остался на ногах и выхватил наган.

Лекса прыгнул, не думая. Пуля прошла насквозь через его грудь, но броска не остановила. Лекса с размаху впечатал капитана в стену и придавил своим здоровенным телом.

Пока беляки сбрасывали с себя скамью, пока подымались сами и подняли капитана — изба успела опустеть.

В спешке его позабыли добить. Он так и остался на полу, хрипя и исходя юшкой, соскальзывая в теплую мягкую темноту. Когда Аглая вошла, он сперва принял ее за предсмертный морок, но нет — для видения она была слишком уж чумаза. Аглая опустилась на пол, положила его голову себе на колени. Он уже ничего не мог сказать, она все сказала сама:

— Ты спас их. Я горжусь тобой, Алексей.

Провела тонкими пальцами по его обгорелому лицу и добавила очень тихо, но он услышал:

— Люблю тебя. Тебя одного.

Умер он, улыбаясь.

***

Предателя Яшку привязали к дереву возле тропы. Аглая сказала так, чтоб слышал и он, и все: любой, кто захочет, может его освободить, и никакого взыскания за это не выйдет.

Яшка смотрел, как они прошли по тропе — партизаны из отряда, старики, бабы и дети, спасенные ротным. Не оглянулся никто.

Не дело, конечно, приучать волков поедать людей живьем. Но с предателями иначе нельзя.

Глава 20

Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург

Февраль 1920 года

Время ли воевать, когда на всех нас надвигается общий враг — голод? Голод не посмотрит, за красных ты или за белых, за коммуну ты готов умереть или за Новый порядок, солдат ты, старик, женщина или ребенок. Если мы не окончим войну сейчас — голод уничтожит всех. Тогда будет неважно, кто победит — праздновать победу станет некому.

Саша потерла виски. Спала она скверно. Всю ночь ей снились пылающая, как свеча, изба и волчий вой.

Последнюю неделю Саша непрерывно крутила в голове текст обращения. Его появление во всех газетах ознаменует начало политики народной беды. Запись ее голоса будет целыми днями звучать через радиорупоры — она пропустила это чудо прогресса, а они уже были установлены на площадях в большинстве крупных городов, из них звучали воззвания и газетные материалы. Вот такой он, двадцатый век: застрянешь на несколько месяцев в лесах и по выходе встретишь вещи, которых прежде даже не представлял себе.

Саша не могла подобрать слова и не испытывала уверенности в том, что подберет; но отступать было некуда. Она должна сказать то, что прекратит гражданскую войну. И другой работы хватало. Гостиная в доме Михайлова на Малой Бронной превратилась в штаб партии народной беды. Помимо Веры и самого Михайлова в разработке этой политики участвовала дюжина человек, чьи имена и должности Саша изо всех сил старалась не позабыть. Но все они должны были выполнять и прямые служебные обязанности, только Саша работала над проектом непрерывно, раз-другой в день отвлекаясь на еду и иногда — на сон. Ей выделили двух секретарей, доставлявших по ее требованию любые материалы.

Безо всякого удивления Саша встретила за завтраком Веру в алом шелковом халате, расшитом драконами. Это одеяние придавало ее утонченной красоте экзотический оттенок. Вера спросила Сашу, отчего та никуда не выходит; Москва, конечно, не Петроград, но и здесь есть театры, выставки, магазины. В тот же день ей передали конверт, подписанный “февраль”, с сотней новых рублей внутри. На эти деньги можно было прожить месяц если не широко, то безбедно, но Саше некуда было тратить их — у Михайлова она жила на всем готовом. По счастью, еду в его доме подавали вполне человеческую, никакого сырого мяса и испорченного сыра.

Дом, где они теперь жили, был несколько раз разграблен в Смуту, после наскоро отремонтирован и обставлен дорогой, но собранной откуда попало мебелью. Стулья все обиты шелком, однако из разных гарнитуров. Возле неработающего камина пылилась ваза, и Саша все цеплялась за нее взглядом, пытаясь сообразить, что же не так; наконец поняла — по канонам классицизма такие вазы должны всегда стоять парой, в строгой симметрии, эта же была одинока.

Через пару дней, поняв, что уже часов двенадцать кряду сидит за бумагами, Саша вспомнила про предоставленную ей свободу и решила выйти из дома. Никто не чинил препятствий, но один из дежуривших в прихожей огэпэшников пошел за ней, держась в дюжине шагов позади. Саша прошлась по заснеженным улицам, полюбовалась разномастными фасадами. Отметила, что сегрегация здесь не такая строгая, как в Петрограде, городовых меньше, нравы публики свободнее. Бабы в платках гуляли по одним бульварам с барышнями в шляпках. Зашла в табачную лавку и купила привычных папирос второго сорта.

Больше делать на так называемой свободе оказалось нечего, и Саша вернулась к работе. Оторваться от слежки особого труда не составило бы, но зачем терять доверие? Если она должна получить власть, как хотели от нее хлысты, то вот, она получает власть. Хотя она уже не была уверена, что станет теперь плясать под дудку хлыстов… В любом случае связаться с нею они пока не пытались.

Утечка иприта в Ряжске, десятки погибших, сотни изувеченных, тысячи оставшихся без крова, мертвый город… Если обе стороны примут свою долю ответственности за эту катастрофу, мы сможем не допустить, чтобы она повторилась! Сможем перестать уничтожать родную землю…

Саша просматривала личные дела других врагов Нового порядка, которых надеялись склонить к участию в политике народной беды. С двумя даже беседовала. Их содержали так же, как ее саму в первые дни: взаперти, но в хороших условиях. Один из них, пожилой рабочий из Иваново-Вознесенска, слушал ее хмуро, а после молча плюнул ей под ноги. Другой, матрос из Кронштадта, стоявший у истоков мятежа, вроде бы на сотрудничество согласился; однако в голове у него была какая-то каша, он каждые пять минут противоречил сам себе и вообще изъяснялся сбивчиво и неестественно, его речь была сильно засорена скверно усвоенными политическими лозунгами. Теперь Саша понимала, что пока никого лучше нее у Нового порядка нет. Это хоть и придавало ей некоторый политический вес, но не радовало, напротив, тяготило. Была, впрочем, надежда, что многие устали от бесконечной войны и следующие союзники прибудут своей волей, не в наручниках. Когда политика народной беды развернется. Если она развернется. Так много еще было не готово.

Сегодня Саша весь день просматривала фотографии — Михайлов заблаговременно разослал в охваченные голодом районы фотографов, чтоб они сделали снимки для будущей газетной кампании. Сперва от этих картин она сама холодела, но теперь, отбирая из них наиболее душераздирающие, стала относиться к ним как к обычным рабочим материалам.

Сейчас Вера принесла ей наброски агитационных плакатов.

— Что думаете? Какие годятся?

— Все не годятся, — Саша отодвинула в сторону стопку просмотренных макетов. — Беда вашей белой агитации в том, что она многословна и не фокусирует внимание на главном. Дурно читаемый шрифт. Избыток деталей, рассеивающих внимание. Виньетки эти еще. Надо проще, ярче, предметнее. Призыв: “Помоги!” или “Помни о голодающих”. Сильные, четкие образы по центру, а не множество размытых фигур. Вот с этой фотографии, например, можно срисовать тощего мужика с воздетыми руками, и ничего больше на плакате быть не должно. И нужны специализированные плакаты для тех, от кого требуется что-то конкретное. К зажиточному городскому населению — призыв сдавать деньги. К бастующим рабочим или железнодорожникам — вернуться к труду, ваш труд помогает голодающим выжить. В таком духе все.