Завершившие войну

Командарма положили на снег, и дюжина человек осталась с ним.

— Не смей говорить о командире как о покойнике! — взвился Лекса, и Аглая, всегда такая ершистая, слова ей поперек не скажи, только положила руку ему на плечо. Вьюга бросила Лексе в лицо горсть колючего сухого снега.

— Надо бы лежанку командиру собрать, замерзнет же… — сказал Лекса. Сознание пыталось привычно схватиться за какую-нибудь работу, за то, что можно сделать — только бы уйти от понимания, что сделать уже ничего нельзя.

— Не нужна ему лежанка, — сказала Аглая. — И, право же, Алексей, надел бы ты шинель. Командиру теперь без надобности, а если ты замерзнешь насмерть, кому лучше будет?

Она, верно, была права. Своей шинелью он укрыл Князева — не мог смотреть, что осталось у того ниже груди. Сперва Лекса не чувствовал холода. Но время шло, метель не утихала. Хуже того, что Князев был при смерти, оказалось то, что он никак не мог умереть, хоть и оставался в забытьи. Иногда он шептал что-то бессвязное, иногда стискивал в кулак пальцы уцелевшей правой руки. Иногда стихал, но снежинки все еще таяли у него на губах.

Раздался многоголосый вой. Волки этой зимой стали для повстанцев большей угрозой, чем правительственные войска. За год восстания в лесах было брошено столько непогребенных тел, что волки отъелись и размножились сверх всякой меры.

Аглая смахнула с ресниц замерзшие слезы и сняла с предохранителя пистолет. Лекса знал, что у нее достанет решимости. И все же мужчиной здесь был он.

— Обожди, Гланя. Я сам.

Четыре года Лекса прослужил под командованием Князева. Растерянный деревенский парнишка, он был забрит в армию девятнадцати лет отроду. Господа офицеры смотрели на таких, как он, олухов с усталым брезгливым раздражением. Он все никак не мог осознать, куда и зачем попал и что делать, как выполнять малопонятные команды этих чужих людей. Дома он вроде бы считался сметливым пареньком, здесь же все время чувствовал себя непроходимо тупым, путал право с лево, свою казарму с чужой, приклад с затвором. И только попав в тогда еще роту Князева, Лекса ощутил себя наконец на своем месте. Здесь царили строгие, но понятные правила, командир все объяснял по-людски и по-людски же относился к солдатам. Князев не смотрел на солдат свысока, не требовал к себе уважения руганью и затрещинами и потому уважали его не за страх, а за совесть. У него были свои грехи, по пьяному делу он впадал в раж, мог и в дычу дать не за дело; но, протрезвев, неизменно просил прощения, ежели был не прав.

Когда Большая война захлебнулась, Лексе некуда было идти. Мать писала, что братья женились, детки пошли, и землицы едва хватает, чтоб худо-бедно прокормить всех; и рада бы обнять сына, да куда ему домой, такому большому и прожорливому. Но Лекса не вешал нос, за Князевым он готов был хоть в красную армию, хоть в белую, хоть в зеленую, хоть к черту на рога. За эти годы Лекса вырос от сельского пентюха до ротного командира.

Командир столько сделал для Лексы. Теперь пришел черед Лексы сделать кое-что для командира. Лекса вытащил наган.

Комиссар появилась из ниоткуда, из вьюги. Чудо, что дозорные не пристрелили ее в этой пурге. Спрыгнула со спины хрипящего — не загнала бы конягу — Робеспьера. Никого ни о чем не спрашивая, направилась прямо к Князеву, словно он был магнитом, а она — железом.

— Командир, — звонко, отчетливо сказала Саша. — Посмотри на меня, командир.

Князев тяжело открыл глаза. На миг шевельнулась безумная надежда, что сейчас комиссар вернет его к жизни — не зря же шепчутся, будто она ведьма. Лекса знал, что ничего-то она не может, она сына своего не спасла и никого не спасет. Однако надежда, паскуда такая, умирать не желала.

Князев дернул рукой к левому карману кителя и прохрипел что-то неразборчивое, но комиссар, похоже, его поняла. Удерживая его взгляд, Саша сказала:

— Да, командир. Я вытащу твоих детей. Не брошу их там, с этой мразью. Даю тебе слово.

Князев прикрыл веки, в его выдохе Лексе почудилось облегчение. Саша взяла руку командира в свои, крепко сжала.

— Спасибо за службу, Федор. Мы продолжим, мы их всех перебьем, мы закончим эту войну.

Этого он, похоже, уже не слышал. Хрипы в его груди оборвались, сведенные судорогой пальцы наконец расслабились. Он отошел.

Волки взвыли с новой силой, их вой сливался с завываниями вьюги.

Саша сняла накрывающее тело шинель и бросила Лексе. Из метели выехали новые всадники — Лекса узнал конвой, приставленный к комиссару. Саша сильно оторвалась от своих людей, как они только не потеряли ее в этой пурге.

— Дай фотографический аппарат, — обратилась Саша к командиру конвоя.

— Чего? — не понял тот.

— Машинку, которую отобрали давеча у недоумка из восьмой роты, ну!

Взводный глянул на комиссара с сомнением, но полез в вещмешок. Саша взяла у него черную коробочку, с полминуты повозилась с ней, потом поднесла к глазам и нажала на кнопку. Отошла в снег на пару шагов, повторила. Опустилась на колени, как стрелок, выбирающий позицию.

— Ч-чего ты творишь, комиссар? — спросил кто-то. — Время ли теперь?

— Теперь, — спокойно ответила Саша, — время.

— Это не по-людски, так нельзя!

— Нельзя, — согласилась Саша. — Но надо.

Глава 8

Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург

Январь 1920 года

— Объясни мне, что случилось на Раненбурской, — попросила Саша.

Белоусов принялся спокойно, обстоятельно рассказывать:

— Противник все время пытался охватить наш фланг, а Князев парировал контратаками в центре. Мы допросили пленных и выяснили, что у белых девять пехотных батальонов против наших двенадцати, но очень сильная артиллерия. Когда движение на железной дороге остановилось, стало по-настоящему опасно. Наши пушки замолчали, патронов тоже оставалось в обрез — мы ведь снабжались «с колес». Так что за нами к вечеру оставалась только часть станции, мы отошли практически по всей линии и оказались в полуокружении. Хорошо, мы днем изрядно потрепали их кавалерию, и потом они уже боялись атаковать.

— Я еще до вечера отправила к вам поезд!

— Он пришел как нельзя вовремя. Уже темнело, самолеты убрались наконец. В пять с четвертью мы поднялись в контратаку и прорвали их фронт. Два батальона отрезали от главных сил. Похоже, их командир тогда потерял уверенность в себе. Они отошли повсюду, начали окапываться, явно ожидая, что мы сейчас перейдем в наступление.

— Но мы вместо этого отступили! Почему?

— Ты же знаешь наши потери... К тому же боеприпасов много израсходовали.

— Так что же выходит… — Саша нахмурилась. — Они… победили?

Ждать посланного за попом Ваську можно было и в тепле, но во всех обывательских избах яблоку было негде упасть, а Саша хотела побеседовать с мужем без посторонних ушей. Потому они мерзли на занесенном снегом крыльце сельской церквушки.

Белоусов давно завел обыкновение кратко и понятно пересказывать ей фронтовые события. Эти отношения начались между ней и начальником штаба задолго до тех, что привели их в итоге к порогу этой церквушки.

Бывшие офицеры, которых в РККА называли военспецами, комиссаров обыкновенно недолюбливали. Пятьдесят первый полк не был исключением, тем более что в него направили не просто штатского, но вдобавок еще и девицу. Оскорбленные до глубины души офицеры быстро поняли, что никакого военного опыта у комиссара нет и армейской терминологии, не говоря уже о жаргоне, она не знает. Открыто перечить комиссарам в то время было опасно, поэтому непрошенную начальницу принялись изводить, нарочито усложняя доклады. Белоусов поначалу грешным делом и сам взял манеру вворачивать выражения вроде “товарищ комиссар, как вы посоветуете дебушировать по миновании дефиле?” или “позицию занять на боевом гребне, стенку оврага эскарпировать” — лишь бы полюбоваться, как комиссар кусает губы, стыдясь открыто признаться в невежестве. Но после начальник штаба пожалел старательную и, в сущности, не злобную девицу и при случае будто бы между делом пересказал ей содержание последнего совещания простым, понятным дилетанту языком. С тех пор так между ними и повелось.