О вчерашнем – сегодня

Когда прошли годы, я понял: оказывается, самым большим богатством у нас были не кудрявые ивы, и не ковёр, сотканный из зелёной травки, и не скворцы, оставшиеся приятным, незабываемым воспоминанием на всю жизнь, и даже не лошадь и корова – а сама мама!

Мама!

Мне даже трудно представить себе мои детские годы без неё.

Не знаю, было ли это раньше того памятного случая с ножом, оставившим отметину на моём носу, или позже – не могу точно сказать, пошли мы на жатву.

По-видимому, меня оставили спящим, помню, как я совсем один искал возле арбы маму. Забрёл в рожь. А рожь выросла густая, высокая. Чтобы увидеть её колосья, мне надо смотреть наверх, задрав голову. А наверху, кроме ясного неба, ничего не видно. А попадёт в глаза пылающее солнце – ослепит.

Шагаю вперёд, прокладывая себе руками путь в ржаном лесу.

– Ма-а-а-ма!

Ничего не слышно, ничего не видно. Хочу вернуться обратно к арбе – арба пропала. Куда ни повернусь – рожь… рожь… рожь… Теперь уж я не зову маму, только реву в голос и всё иду-иду куда-то. Мне хочется выйти к краю ржаного леса. А ему ни конца, ни краю нет…

Не знаю, сколько я так бродил. Во всяком случае, мне показалось, что очень-очень долго. Наконец, мне стало казаться, что рожь передо мной поредела. Тут же ко мне вышла одна мама. Не моя мама. Что-то говорит мне – я её слов не понимаю, Кажется, говорит, не плачь. А я не могу остановиться, всё реву и реву. Она подняла меня на руки. Вынесла изо ржи и принесла к арбе. Не наша арба. Я заметил стоявшую возле арбы маленькую девочку. С жёлтыми-жёлтыми волосами и белым-белым лицом. Смотрит на меня. И не плачет, и не смеётся. Я тоже перестал плакать. Не отрываю глаз от белокурой девочки.

Откуда-то появилась и моя мама. Начала уводить меня. Теперь я принялся плакать, не хочу, мол, уходить. Мама смеётся. Это, говорит, не наша арба. Пойдём, говорит, к себе, к отцу.

– Давай и беби (малышку) возьмём с собой.

– Мама не отдаёт беби, самой, говорит, нужна, – уговаривает меня мама. А сама опять смеётся, что-то говорит той маме. Та тоже смеётся. А я продолжаю плакать.

– Возьмё-о-ом!..

– Ладно, возьмём, – соглашается мама. – Красивая, что ли, девочка-марджа[13], сынок?

– А?

– Беби красивая?

– Красивая.

– Мы тебе принесём ещё более красивую беби, чем эта девочка-марджа.

Мне отчётливо запомнилось это «девочка-марджа». По-видимому, я впервые услышал это выражение.

Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, но однажды на самом деле принесли беби.

– Вот, сынок, – сказала мама, – принесли тебе хорошенькую беби.

Какой уж там показалась мне беби – этого совершенно не помню. Но только помню, что я горько рыдал, требуя принести ту девочку, которая была на жатве. И тут произошло удивительное. Мама, сказав: «Ну, тогда ладно, мы эту беби выбросим и принесём ту, которую ты просишь», – и приговаривая: «Вот так, вот так», – на моих глазах положила ребёнка в таз. Затем вынесла на улицу и выкинула.

– Вон, – сказала она, возвратившись, – я выкинула плохую беби, а теперь принесём хорошую.

Через некоторое время уже принесли хорошую беби.

– Вот она, беби, которую ты просил! – У мамы на руках, действительно, была маленькая хорошенькая девочка, которую я видел на ржаном поле. Я до сих пор не могу понять, как могла мама убедить меня в этом. Но я очень долгое время искренне верил этому.

Таинственная беби оказалась моей новорождённой сестрёнкой Мадхиёй. Разница между нами около четырёх лет. Значит, это было приблизительно в 1910 году, то есть когда мне было между тремя и четырьмя годами.

К шести годам я уже начал держать в руке карандаш. Помнится, собственноручно написал «1913». Наверное, именно в этом году я впервые услышал о существовании летоисчисления. И папа, и мама с большим уважением относились к людям, которые были образованы, стремились к приобретению знаний. Они мечтали вырастить и своих детей образованными людьми. Мечты их, по-видимому, были не совсем уж безнадёжными. В моей памяти очень ярко сохранилось одно воспоминание о нашей старшей сестре Хаджар-апа.

Однажды она принесла из школы работу. Письменную работу. Какая-то дочка бая, с которой они вместе учились, заказала ей переписать из книги стихи. И тетрадку свою отдала. Удивительно красивая тетрадка с блестящей чёрной обложкой, новенькая. Прямо боязно в руки брать! Это очень польстило маме. Значит, её дочка пишет всех красивей среди своих соучениц. Вдобавок, такую работу байские дочки, конечно, поручают не бесплатно.

Хаджар-апа вдруг сильно зауважали, вырос её авторитет. Мама сама аккуратно застелила скатертью стол. Сестра наша, вымыв руки, села писать. Однако сразу приняться за письмо не могла. Начала капризничать:

– Ой, стол качается, ой, пол качается!

Нам запретили ходить по полу.

– Сидите на месте! Не слезайте с саке!

Сестре не понравилось и то, что качается саке.

– Ой, испортили уж, мама! Уйми ты этих непосед!

Мама прогнала нас в боковушку. велела и там сидеть не шевелясь.

– Смотрите, чтоб не шелохнуться! Хаджар-апа переписывает стихи. Если она хоть буковку испортит, не ждите снисхождения-милости! – Мама придавала этому делу такое большое значение, как будто судьба всей нашей семьи была связана с переписыванием этого стихотворения.

Не помню, чтобы Хаджар-апа какими-нибудь ещё качествами так отчётливо сохранилась в памяти. Вскоре её отдали замуж. По-видимому, она оказалось несчастливой: не успев даже родить ребёнка, умерла.

К этому времени и Марьям-апа уже ходила в школу девочек. Разница между нами менее двух лет, поэтому я больше считал её ровней себе. Даже стал называть её «апа» только позднее, когда оба уже повзрослели, когда стали годами жить в разлуке, и то в первый раз назвал её так в письме.

А в детстве… Мы с ней дружно играли, находя общий язык по многим вопросам. Нередко случалось, что и поспорим, поссоримся. В чём заключались наши ссоры? Как можно уродливей скривив рот, дразним друг друга. Обзываемся.

Порой возникшая между нами ссора не решается только дразнилкой или обзыванием – дело доходит до рукоприкладства. Марьям-апа, выйдя из себя от гнева, крепко схватит меня или за руку, или за плечо, или за щеку. Схватит – это не просто схватит – или ущипнёт, или поцарапает. А я изо всех сил вцеплюсь ей в волосы. При этом оба испускаем дикие, не похожие на человеческий голос звуки. В такое время, схватив лучину, из боковушки выходит мама.

– Что вы не поделили, негодники?!

По возможности не оставляем дела лучине – стоит нам завидеть маму, мы уже, стоя с двух сторон саке, беззвучно, исподтишка дразним друг друга.

– Хватит вам! – говорит мама.

Её слово – закон. А если бы тут не появилась мама?! Мы что же, разодрались бы до крови? Боже сохрани!.. По-видимому, предчувствуя это, мы в отсутствие мамы не дрались. Играем, шалим, смеёмся, пользуясь свободой, на головах ходим. Обычно не угомонимся, пока не разобьём что-нибудь. Но и тут держимся заодно. У нас есть ещё сестрёнка Мадхия. Она ещё маленькая, слушается нас. Мы её не обижаем. Но всё-таки, уговаривая, предупреждаем:

– Не говори маме, ладно, сестрёнка?..

Однако говорить и не приходится. Мама, как только входит, догадавшись по нашему виду, спрашивает:

– Что разбили?

Иногда в отсутствие мамы, бывало, проголодаемся, но что же поесть? Варить картошку – долго. Сахар на счету. Самое лучшее – лук. Закапываем в горячую золу, которая всегда есть в очаге, луковицу. Она быстро печётся. И вкусная. Вдобавок, лук висит прямо на стене в боковушке, на длинной верёвке. Наверное, головок сто есть. Кто их станет считать! Мадхие самой печём одну головку. Смотри, маме не говори!.. Но нет и надобности об этом говорить. Мама, как только войдёт, приподнимет нос, поморщит его немного и сурово спросит:

– Опять лук пекли?

Когда Марьям-апа начала ходить в школу, наши отношения заметно улучшились. Поскольку она теперь учится, я стал к ней относиться с большим уважением, интересуюсь её букварём, тетрадками, она тоже чувствует себя теперь более взрослой, ей нравится моя любознательность, она с удовольствием, даже, по-видимому, несколько хвастая своим превосходством, показывает мне свои книги, тетради, старается научить меня тому, что сама умеет.

13

В татарских деревнях принято было называть русскую женщину «марджа» – видимо, от имени Мария.