Страница 32 из 100
— А потом известно что, — криво усмехнулся солдат, и откусив ещё кусочек булочки, принялся жевать с угрюмо-сосредоточенным выражением лица, — служба! Муштра на плацу, да то дрова пилить, то ещё что… известное дело.
Киваю понимающе… и я действительно понимаю. Традиции советской, а потом и российской армии, они не на пустом месте появились. Сперва — парко-хозяйственная деятельность, как бы она не называлась, потом — муштра во всех вариациях, а уж собственно боевая учёба не так важна.
Главное — чтобы снег лежал ровными ромбиками, трава и деревья были одинаковой высоты, а солдатики маршировали в ногу, печатая шаг и гавкая «здрав-жлав» как можно более дружно, радуя проверяющих. Это, если кто не понимает, самое главное! Потому что порядок должен быть, а ещё — Устав и Дисциплина!
— В морду, правда, у нас в полку не совали, — прожевав, продолжил солдат, — ан при желании человека и без того сгноить можно, и у нас, барин, гноили! Я, веришь ли…
Наконец принесли олью, и разговор естественным образом прервался. Афанасий, перекрестившись, принялся истово есть, подставляя под ложку заскорузлую ладонь. Мне почему-то в голову пришло сравнение с нанимаемым батраком.
Вообще, видно, что человек давно нормально не ел. Быть может, он не голодал в настоящем смысле этого слова, но явно недоедал, ел чёрт те что, да и то урывками.
Но — блюдёт себя человек! По некоторым деталям можно понять, что ночует он, по летнему времени, как бы не под мостом. Однако же потом не пахнет, а одёжа хоть и застирана до крайности, и как бы даже не в Сене, но всё ж таки сравнительно чиста.
Я молчу, поглядывая изредка на земляка, но не так, чтобы досаждать ему гляделками. Ну, ест человек… зачем пялиться?
Сев вполоборота, принялся разглядывать рассеянным взглядом прочих посетителей бистро, налив себе кофе и закурив. Да и так и сидел, думая о всяком разном и забывая затягиваться, так что два раза подкуривал папироску, а потом и вовсе раздавил её в пепельнице, хотя она не дотлела и до половины.
Афанасий ел, потея и отдуваясь. На его лице и шее, загорелых чуть не дочерна, выступили крупные капли пота, а из давно нестриженой шевелюры на кадык спустилась вошь.
Давно уже меня такие вещи не пугают… Знаю, что вши разносчики заразы, в том числе тифа, но таковы уже реалии этого времени.
Вши, туберкулёз, сифилис… Ещё вот «испанка», отчего многие в общественных местах одевают маски.
Хотя маски носили и до того… но всё больше сифилитики с провалившимися носами. В Российской Империи, к слову, таких побольше было, да не потому, что население развращено, сифилис там всё больше бытовой. Целые деревни подчас…
— Благодарствую, барин, — с едва уловимой усмешкой сказал Афанасий, доев и отвалившись от стола.
— Кофе? — спрашиваю я, не обращая внимания на интонацию.
— А давай! — кивает тот. Снова ловлю взглядом Жерома. С ним мы не чтобы приятельствуем, но отношения вполне приязненные, что с его стороны выражается в особом отношении к «своему» клиенту, а с моей — в коротких консультациях по антиквариату.
— Паршиво в полку было, барин, — упорно не называет меня по имени солдат, — Хотя для тех, кто из деревни, и слаще редьки ничего не едал, так оно и ничего. Ну, в морду… зато едят досыта, многие так и вовсе впервые в жизни. А в морду им не привыкать!
— Я на заводе[x], — он остро глянул на меня, — слесарем был не из последних, себя уважать привык. А меня — по матушке… дышу я, сукин сын, не так! Начальство глазами ем недостаточно усердно. Не любят господа офицеры, а пуще того унтера тех, кто себя уважает, да стелиться не привык.
— Веришь ли, барин, — неожиданно зло усмехнулся солдат, — ночами сниться началось, как я штыком унтеру своему брюхо протыкаю! А уж что я делал во сне с поручиком Зубатым…
Он ощерился на миг, вздёрнув верхнюю губу и показав желтоватые, но ровные и здоровые на вид зубы.
— Не боишься, барин? — с вызовом осведомился он.
— Я? — вздёргиваю бровь и усмехаюсь. А я, уж поверьте, могу…
— Погодьте… — напрягся Афанасий. В глазах мелькнуло узнавание…
… и дальше разговор пошёл нормально.
— В госпитале когда пришли, добровольцев стали выкликать во Францию, — глухо рассказывал солдат, вцепившись руками в давно опустевшую чашку из-под кофе, — я так-то не хотел, навоевался — во!
Он рубанул себя по плохо выбритому горлу, сверкнув при этом глазами так бешено, что пробрало даже меня.
— На всю жизнь навоевался… — чуть тише сказал Афанасий, — Подходцы искал, чтоб вчистую списали, ан шалишь! Ну тогда и тово… добровольцем.
— У нас, — оживился он, — вольноопределяющийся был при госпитале, из студентов. Жидёнок, но ничего так… человек стоящий. Этот, Иосиф, он на карте показал, как мы во Францию добираться будем.
На миг прикрыв глаза, Афоня по памяти начал зачитывать:
— Москва — Самара — Уфа — Красноярск — Иркутск — Харбин — Далянь! Это по железке. А потом на французских пароходах, значит — Сайгон — Коломбо — Аден — Суэцкий канал — Марсель! Во!
— Я и прикинул, — бледно усмехнулся он, — что долгохонький нам до Франции путь выходит! А пока в пути, так и поживу…
— Но так-то да, — выплюнул он зло и рассмеялся горько, — добровольцы! Все как один! А сколько к нам всяких делегаций приходило, не поверите, Алексей Юрьевич! Иная придёт, в шляпке… и давай. Европейскую, мать её, цивилизацию, защищать надобно! Очаг культуры! Руки заламывает, стихи какие-то… так некоторым ума хватало на французском, а?! А уж картавили… нас поначалу оторопь брала от такого… прононсу.
Он покосился на кофейник, и я, привстав, долил ему кофе, а потом вылил в чашку все оставшиеся сливки.
— На французском, да, — повторил солдат и сделал глоток, — А некоторые и вовсе… Ах, Триумфальная арка! Ах, Дом Инвалидов! Париж! И щебечет, дура, щебечет… Ах, как она по Парижу тоскует, и как нам необыкновенно повезло… Тьфу!
Он натурально сплюнул на пол, но тут же спохватился, и смущенно пожав плечами, затёр плевок подошвой заношенного, но всё ещё крепкого ботинка.
— В пути французскому говору учили, — поведал он, — а я ничего так… способный показался, живо нахватался. За своего не сойду, но говорю свободно.
— Ну, и здесь ничего было поначалу, врать не буду, — пожал плечами солдат, — хорошо встречали. Я с одной…
Он замолк и захмыкал, вспоминая приятное. Судя по масляно подёрнувшимся глазам, вспомнить ему есть что!
— Широко распахнутыми ногами встречали! — хохотнул земляк, щегольнув явно не своей остротой, — А гостей… каждый день приезжали разные. Артисты какие-то, чёрт их знает… политики местные. Нам говорят — вот важный господин, а мы их и знать не знаем. Но выстраиваемся на плацу, и мать их, слушаем!
— А то приедет какая бабёнка и ну рыдать! — глухо сказал он, — Лопочет что-то… Я хоть на галльском наречии и понимаю малость, но что ты там сквозь бабские сопли и слёзы разберёшь? Господа переводили… Сына, к примеру, у неё проклятые боши убили, и мы, значит, должны за её сына отомстить. Сами, значит, полечь при необходимости, а за её сына отомстить! Он у неё такой, особенный и талантливый, так что мир с его смертью понёс чудовищную утрату.
— А потом всё… — разом посмурнел он, — фронт. И такая, скажу вам, каша там… с мясом. Нас в Шампань кинули, на первую линию фронта, так вот. Только прибыли, и нам приказ — занять немецкие позиции «на одном дыхании». Ни разведки, ни черта… дуриком умирали. Где французы отказывались умирать, там нас гнали.
— Лохвицкий, сука… — зло ощерился солдат, и выдал такую тираду о командующем Русским Экспедиционным Корпусом во Франции, что я уважительно покачал головой. Не знаю, сколько правды в словах земляка… но генерала он точно не любит!