Страница 52 из 64
— Вряд ли. Могилу Арпада, скорее всего, давно уничтожили, попросту не зная, чьи кости раскидывают по ветру.
— Жаль, очень жаль, — опечалился нотариус. — Если б ты нашел Арпада, деревне бы пришлось очень кстати. Дорогу бы проложили железную, шоссе в порядок привели, может, и комитатский центр здесь был бы. Статую бы поставили на Семихолмье…
— На это ушла бы куча денег, дружище. Подумай сам, во что может обойтись бронзовая лошадь.
— Об этом и речи нет, о конной статуе я и не мечтаю, это для скромного сельского нотариуса чересчур. Мне бы и бюста хватило, простого, маленького бюстика. Но уж на это я мог бы рассчитывать: нашли-то его как-никак на моем веку, когда я нотариусом служил. Да и общественную сторону дела тоже из виду упускать нельзя. Последний сельский нотариус, которому памятник поставили, был Янош Арань. Все наше сословие воспрянуло бы духом, кабы узнало, что наверху снова нотариусов признали.
Мы заговорили о положении нотариусов и как раз сошлись на том, что, пока нотариусам не станут платить как следует, толку не будет, когда прибыл Рудольф. Он подъехал на фиакре прямо к нам. (Спасибо, что не на машине.)
Нельзя не признать, что юноша был весьма элегантен: желтого цвета сапоги, коричневый бархатный костюм, белый жилет в синий цветочек, а на голове — моя старая шляпа. Шляпную ленту украшали три значка, а отвороты пиджака были прямо-таки нашпигованы самыми яркими из всех эмблем, когда-либо изобретенных революционерами или роялистами, — в последние годы значки эти являли собой едва ли не единственное доказательство процветания венгерской промышленности. (Жаль только, что ряд орфографических ошибок давал скептикам основания утверждать, что большая часть этих значков — австрийского либо чешского производства.) Все эти украшения, надо полагать, были натерты помадой: ни одна напомаженная голова, ни один надушенный ус не испускают такого парикмахерского зловония.
Уже при первом своем появлении Рудольф, безусловно, произвел на присутствующих при сем представительниц местного женского общества впечатление, совершенно неотразимое.
Беседа их разом прекратилась, как только юноша соскочил с подножки и, жестом приказав вознице обождать, пружинистой походкой направился ко мне.
— Ну, что нового дома, Рудольф? — я протянул ему руку. (Его рука была несравненно более ухоженной, нежели моя, любопытно, что до сих пор я этого не замечал; когда поеду за кольцом, загляну заодно к маникюрщику, надеюсь, там не будет слишком много народу, и мне не придется краснеть.)
— Ничего особенного, — ответил Рудольф на нормальном венгерском языке, но, оглянувшись на публику, немедленно сообразил, что изысканный стиль придется в самый раз. — Если не считать собаки, которую я осуществил.
— Что ты с ней сделал?
— Осуществил животную собаку, что пребывала в потерянности.
— А-а, как же, припоминаю, — мне живо представилась высокомерная дворникова дочка с маленькой уродливой моськой на руках, — так что же, дело к свадьбе?
— Обрушились надежды, сударь, сочетание не состоится. Возжелав заручить поцелуем душевное взволнение по причине осуществления собаки, я был извещен папашей девицы, что могу удалиться ко всем чертям, ибо удовлетворение его дочери состоит не во мне, а в соседском портном. Следственно, всякое сношение между нами покончено.
Будь я юмористом, мне, по-видимому, следовало бы ответить юноше: «примите мое соучастие», однако юмор никогда не был моей стихией, а уж теперь — и подавно; будучи счастлив в любви, я от всей души жалел своего верного слугу.
— Не печалься, Рудольф, — я похлопал его по плечу с фальшивой беспечностью, — серьезный человек не станет принимать таких пустяков близко к сердцу. — (Н-да, человек я вроде бы вполне серьезный и все же умер бы на месте, если бы матушке Полинг вдруг взбрело на ум, что ее «удовлетворение состоит» в девском бароне.) — На Манцике свет клином не сошелся.
Тут выяснилось, что Рудольф гораздо сильнее духом, чем можно было предположить. Он отмахнулся, словно от мухи:
— Была бы шея, хомут найдется.
Энергичный жест самоутешения пришелся как раз нотариусу по животу.
— Пардон, сударь, очень извиняюсь, — Рудольф вежливо приподнял шляпу.
В ответ нотариус приветливо коснулся своей черной шелковой шапочки.
— Ничего страшного, господин председатель, — он протянул руку и представился, кто он есть. Рудольф в ответ назвал свое имя, но кто он, не сказал. Ладно, сейчас я устрою так, что все станет ясно само собой.
— Ты привез все, что я велел, Рудольф?
— Да, отважился.
— Тогда будь любезен, достань из сумки духи «Сирень». Все остальное можешь выгрузить в поповском доме. Заплатишь извозчику, снесешь духи на почту, отдашь их барышне-почтальонше и быстро вернешься сюда.
— Что ж, отважусь. — Рудольф кивнул и сбежал с холма, галантно помахав дамам на прощание. (Этому он, по всей вероятности, выучился у «фактического принца», ибо я, к сожалению, не рискую приветствовать таким образом не только что незнакомых, но даже знакомых дам.)
— Послушай, братец, — спросил я нотариуса, как только мы остались одни, — чего это тебе вздумалось называть моего лакея «господином председателем»? Решил небось по выправке, что он из господ?
— Ничего я, братец, не решил. Апчхи! — нотариус взглянул на солнце и потому чихнул. — Видишь ли, такой у нас с попом и доктором уговор: величать «господином председателем» всякого чужого господина, которого занесет в деревню и про которого неизвестно, какого он роду. Раньше-то мы знали кто, «ваша светлость», кто «ваше благородие», вроде меня, кто — «вы», а кто — просто «эй, вы». «Высокоблагородий» здесь никогда не бывало, кроме девского барона, да еще губернатор как-то собрался к нам дороги проверять, да как свернули на нашу дорогу-то, тут повозка возьми да и наскочи на какой-то ухаб, губернатор вывалился и ногу сломал, с той поры в деревню — ни ногой. А вот как урезали страну-то, тут министров и одолела любовь к родине — почитай, каждую неделю четыре-пять господ из Пешта нелегкая приносит, тут уж сам черт ногу сломит: кто из них «высокоблагородие», а кто «превосходительство». Назовешь не по чину — обижаются, скажешь вместо «ваше высокоблагородие» «ваше превосходительство», так «их превосходительства» надуются: никакого, мол, уважения к чинам. Ну мы и подумали: чтоб вам всем повылазило, будете у нас все как один «господа председатели». И все довольны, ныне ведь всякий чего-нибудь да председатель, верно?
— Верно, — я глубоко вздохнул и твердо решил отказаться от должности почетного председателя общества пчеловодов, которой я был обязан одним из горчайших разочарований своей деревенской жизни.
Возвращение Рудольфа не улучшило моего настроения.
— Отдал духи? — спросил я.
— Отдал, а как же. — (Нотариус ушел домой, публика разбрелась — изысканный стиль потерял всякий смысл.) — Старая госпожа очень благодарила.
— Так ты, выходит, не барышне их вручил?
— Ее дома не было. — (Андялка ушла из дому в день большой стирки?) — Я столкнулся с ней у калитки, когда уходил. Видать, из церкви шла, потому что молитвенник держала. — (Ангел мой! Сердце вновь привело ее к алтарю Девы Марии. Даже в день большой стирки!) — Она, должно быть, кому ж еще быть, пышная такая, вся в теле и конопатая малость.
Я был готов проколоть его циркулем (он вернулся как раз в тот момент, когда я начал набрасывать на планшете план захоронения в разрезе). После свадьбы придется его прогнать: кто способен сказать такую гадость — будто Андялка конопатая, тому в моем доме не место. Жаль, что нельзя прогнать его сразу: он мне крайне необходим. Хоть прикрикну на него от души:
— Будь любезен, оставь свое мнение при себе и слушай внимательно: тут дело серьезное. Такого некрополя мы с тобой, пожалуй, с покайских захоронений не видали.
Я ввел его в курс дела. Захоронение, безусловно, языческих времен. Очевидно, тут похоронен какой-то знатный родоначальник, он должен лежать лицом на восток, к богу солнца. Судя по пестроте земли, за скелетом человека, скорее всего, окажется скелет лошади, вместе с витязем всегда хоронили его любимого коня. Работать следует очень аккуратно, потому что на восточном склоне могут обнаружиться и другие захоронения. На западном склоне, по-видимому, хоронили рабов-славян, это не так важно.